Новогодняя сказка

Когда на Белый Свет с грохотом вылетает душа первой новогодней хлопушки, Старый Год уже готовится к дальнему пути, надевая теплые шерстяные носки. Из носков вылетает моль и облако неприятного запаха. Моль и запах, скучавшие целый год в ожидании своего звездного часа, наверное, скоро исчезнут, но это нас не интересует. Люди замечают "дух праздника, витающий в воздухе". Люди вдыхают его и ведут себя странно, как больные бурундуки. Человеческие души начинает бередить жестокое желание праздновать, которое почему-то не трогает души ночных бабочек и телеграфных столбов, но люди, люди следуют новогоднему влечению неизбежно, как приснопамятный бутерброд, свободно ускоряющийся маслом вниз. В их сердцах круглый год бурлит на медленном огне серенькое варево из переживаний, страстей и страстишек, но на Новый Год все это превращается в безвкусное мороженое, а суета уже возводит свои гастрономические вавилоны на бескрайних просторах обеденных столов. Суета правит бал с остервенением человека, проехавшего на трамвае без билета. Суета — лучшая подруга охальника-топора, похотливо поглаживающего красавицы-елки по стройным ножкам. Та же Суета сидит в мешке Деда Мороза, выглядывает грязной ложкой из салата "Оливье" и, хихикая в кулак, загоняет маленьких детей на табуретки нести всякий бред в пределах заданной темы...

... но Суета не властна над Человеком без Новогодней Елки. Его имя известно вам, а я буду звать его Альберт, но у него может быть и другое имя, или вместо имени — дерево, или вода. У Альберта нет календаря и телевизора, зато есть мыши. Должны быть и насекомые, но их описание мы опустим, сославшись на близорукость. Зато у Альберта есть табуретка, сиротливо прижимающаяся к батарее и часто плачущая по ночам от беспросветного одиночества. На том можно было бы и прекратить эту инвентаризацию имущества нашего героя, если бы не один пунктик — еще у Альберта нет покоя, и есть проблема. Он влюблен и последний месяц тоскует, мучая гвозди, которыми он пользуется для покрытия стен своего жилища священными символами имени своей возлюбленной. Впрочем, имени он ее не знал, оттого и царапал на стенах все богатство родного языка, и от этой тщетной бесцельности на душе у пользуемых гвоздей было особенно горько, как у интеллигента, неаккуратно воспользовавшегося писсуаром. Не зная имени своей пассии, Альберт лелеял в памяти ее светлый образ, и хотя за давностью впечатлений образ порядком поистрепался, он зажигал огонь альбертовой души не хуже бордосского игристого марочного денатурата. И Альберт, охваченный страстью, метался по пространству, как постигший броуновскую ересь атом, забывая о ходе времени, которое самодовольно уподобилось тихо спятившему автобусу, окончательно смирившемуся с непрерывностью своего вечного маршрута...

... А время-автобус подпрыгивало на ухабах удивительных событий, дышало выхлопными газами зря прожитых дней и по-прежнему безбилетно мчало дремавший Новый Год навстречу его постоянной остановке у места работы. Новый Год приближался, а Альберт об этом не подозревал; "витающего в воздухе духа праздника" он не чувствовал, ибо любил свежий воздух и хорошо проветривал помещение. Влюбленный думает только о своей возлюбленной — и это непреложный закон мироздания, все равно что: бутерброд..., оставим его в покое, трава растет только вверх, а Волга с упрямством, достойным лучшего применения, впадает в Каспийское море, хотя, наверняка, пора подумывать о более приятном местечке для впадания.

Альберт любил ..., давайте назовем ее Юлией, ладно сложенную и абсолютно здоровую девушку, из тех, которым хочется дать имя, вроде Юлии; глубоко и надежно пустило бы имя это корни. О внешности ее можно было бы сказать: прекрасна, как ангел; чудесна, как поцелуй ветра; соблазнительна, как Матерь Божья, и еще много подобных засаленных сравнений, не подводящих в трудную минуту. Но Альберт ни разу не видал ангелов, не целовался с ветром и не заигрывал с мамашами серьезных людей. Поэтому, потеряв всякую концептуальную опору, внешность Альберт во многом забыл, зато сцена знакомства засела в памяти Альберта свежим, как свинина на хорошем морозе, осколком. Тело Альберта в тот благословенный день ехало в трамвае (дух же витал в волшебной мире Эндельсейн, что по отношению к часто посещаемым Эмпиреям на северо-востоке) и ему больно наступили на ногу. Он хотел было заплакать и все мышцы его лица изготовились извергнуть горючие слезки, но Альберт вместо это широко и добро улыбнулся, будто подарил щенка юной натуралистке. Так как он увидел свою прекрасную Юлию, свою богиню, свою королеву. Нога, на которой продолжал стоять каблук прекрасной дамы, тщетно пыталась воззвать к мировой справедливости, но, не получив сострадания от своего не в меру увлекающегося владельца, обреченно онемела. В этот момент чрево трамвая разрешилось бременем, и Альберт, увлекаемый разгорающейся страстью, волоча несчастную ногу, поспешил за Юлией. Он следовал за ней не хуже консервной банки, привязанной к хвостику котенка, он следил за ее шагами и упивался музыкой шелеста ее юбки. Но, вопреки банальности, Юлия не заметила за своей спиной двуногий сгусток влюбленности. Ее дверь хохотнула в лицо Альберта коротким, не терпящем возражений хлопком. Альберт запомнил ее адрес так хорошо, что всем остальным воспоминаниям пришлось покинуть утлое суденышко его памяти и благополучно утопиться в океане забвения.

Прочее. Между прочим (этим прочим и тем, что в конце абзаца), Юлия жила в престижном районе города (Альберт жил в клоаке, между городской свалкой и кладбищем), в добротном доме (дом Альберта морально уже давно был кучей трухи, и лишь проклятые законы физики мешали ему рассыпаться материально), в дорогой многокомнатной квартире (а Альберт..., зато он читал все сочинения Баратынского и хорошо пел фальцетом). На праздники у Юлии всегда собирались неторопливые, ухоженные гости, у которых даже галоши, оставленные в прихожей, вели важные разговоры о политике и ценах на резину. И на этот Новый год у Юлии ожидался большой праздник. Пригласительные билеты высоким гостям мучались от клаустрофобии в почтовых ящиках, загодя приготовленная выпивка и продукты питания уже теснились на балконе между не менее загодя приготовленных саней и телеги. Концентрация предвкушения веселья в крови девушки превысила все нормы, чтобы скоротать время до прихода гостей в калошах, она решила нарядить елку, но не бесполезной красоты ради: просто побелить потолки у нее рука бы не поднялась, а уж вырастить сына — и того более дельце не ко времени. Но это все было между прочим. Прочее.

Любовь к осенившей его ногу божественным прикосновением каблучка незнакомке вошла в сердце Альберта, как гвоздь сладострастно входит в рабочую поверхность — с единовременным гаком и — непременно, под самую шляпку. Приятные эмоции накрыли Альберта так весомо, чувствительно и лавинно, будто 10000 бетономешалок согласованно выгрузились на его бренное тело. И, несмотря на то, что он шагал домой медленно и осторожно, согбенный под немалым литражом любовной квинтэссенции, добрую четверть бушевавшей в нем лавы чувств он расплескал по тротуарам; не поместившаяся в неказистом альбертовом теле любовь застывала скользкими лужицами, на которых впоследствии поскользнутся пятнадцать девочек, семь мальчиков и один очень добрый старичок, получивший, к слову, тяжелый перелом большой берцовой кости, но не сказавший ни одного дурного слова по этому поводу (потому что на месте скончался). Альберт, по законам жанра, не мог прожить без своей любимой и дня. День быстро закончился, и он уже рассматривал у себя экзотичнейшие способы самоубийства. В его приемной толпились жуткие способы поедания собственных ногтей или утопление в собственной слюне. Также присутствовали попытка спариться с голодным львом и работа учителем младших классов. Но ни один способ сведения счетов с жизнью не оказался достаточно чудовищным, Альберт уверенно отверг всех делегатов, и они, выстроившись в колонну по четыре, с грустными маршами ринулись к очередному несчастному. А Альберт остался наедине со своей любовью, только худеющий декабрь скучно скребся на недомогающих улицах.

Прошел, шаркая подошвами бессонных ночей, месяц; наступил последний день года, уверенный в себе как малолетний преступник, который не попался первые семь раз. Юлия как раз закончила наряжать елочку, которая вся трещала под невыносимой тяжестью шариков, гирлянд, мишуры и праздничного настроения. Альберт же на мгновение оправился от цепких объятий любовной горячки. И решение, смелое, как знамя на окровавленных баррикадах, и единственно правильное, ворвалось в воспаленный разум Альберта. Он понял, что этот день в его жизни станет важнее дня рождения его тети (на который Альберта часто водили в детстве и кормили рисом с изюмом, что приводило ребенка в неописуемый восторг. О своем дне рождения Альберт не помнил, так как риса с изюмом у него не было). Альберт намеревался пойти к Юлии и подарить ей лучший в мире подарок. Именно: Самые Красивые Цветы, которые Альберт в меру аккуратно вырезал из обычной серой бумаги (цветной не оказалось, но ведь бумага вообще могла оказаться наждачной...). На каждом кусочке бумаги Альберт написал "Цветок", причем на некоторых он писал ручкой, на некоторых — фломастером, а на некоторых — бильярдным кием, смоченным в гречишном меде. Цветы у Альберта получились Настоящими. Как так получилось, не мог ответить сам Альберт, никогда не веривший чепухе, вроде "говорят на Новый год, что-то там сбывается". Завернув подарок в дырявую прошлогоднюю газету, выпачканную гречишным медом и гнусными сплетнями, Альберт отправился в свой самый главный путь — навстречу любви.

Альберт легко нашел ее дом во вспученном новогодним духом чреве города. Он поднимался к ее дверям, а навстречу ему спускался Старый Год, в пыльном тулупе и рваной шапке. По-стариковски грустно взглянув на невнятные улыбки Альберта, Старый год настолько пессимистично хмыкнул в свою грязную бороду, что несколько не в меру пугливых волос оттуда решили выпасть от греха подальше. Так их пути впервые разошлись. Старый Год уходил в сгущающиеся сумерки, боясь опоздать на автобус времени, который должен забрать с остановки у места работы. Альберту же нужно было совсем в другую сторону... Он остановился, прижавшись к самой юлииной двери, подышал на нее, чем не вызвал у последней ничего, кроме кристально чистого отвращения, ибо дыхание Альберта по тонкости аромата стояло между смрадом горящей резины и неуловимым аммиачным амбре. Он еще раз проверил свой подарок, медленно и внимательно, как пилоты, которые никогда не вернутся на Землю, проверяют, не забыли ли они ключи от квартиры. Альберт позвонил, и звонок, уже уставший драть глотку по просьбе многочисленных пальцев, мявших его в тот новогодний вечер, отозвался хрипло и отрывисто, закашлялся и смолк, плюнув на это безнадежное дело.

Дверь открыл Человек в Костюме Деда Мороза. За его спиной стояли еще люди, потом еще, казалось, что им тесно в квартире, и они вот-вот хлынут в подъезд, как гной из выдавленного прыща. ПсевдоДед Мороз что-то говорил, корчил гримасы, шевелил ватной бородищей, и все это производило на Альберта воздействие, которое асфальтоукладчик обычно производит на пользуемую им дорогу. Но в толпе гостей мелькала мечта его сердца, его Божественная Юлия. Грубо оттолкнув Деда Мороза, Альберт ринулся в квартиру. Он рвался через сети цепких мужские руки, поцелуи ударов, вязкие женские визги и запах новогодних угощений. Альберт видел Юлию, которая от страха лишилась чувств; наш герой бросился к ней на помощь с утроенной силой, разбрасывая в разные стороны столовые приборы, сорокалетних предпринимателей, предметы итальянской мебели и крепконогих мастеров спорта по настольному теннису. Возможно, кто-то ударил его ножом, а кто-то разбил о голову, наполненную любовным бредом, тяжелую бутылку шампанского, сделав диковинный коктейль из крови и игристого напитка. Пусть предвкушение описания кровавой расправы над Альбертом останется сидеть в вашем горле, как недоеденная плюшка. Желающие омыть руки в страданиях Альберта останутся не у дел. Альберт выходил из квартиры на чьих-то сильных руках, качался, будто в материнской колыбели, или в кораблике "Ореховая скорлупка" на море из розового масла. И так он плыл, а потом ему показалось, что он полетел — даже руки не раскрыв, полетел к звездам, как начхавший на лысины мозговитых астрономов, болид, забывший слово "Траектория", но узнавший слово "Любовь". И он увидел мириады звезд, и их свет на мгновение показался ему слишком ярким...

Тело Альберта (дух его, вырвавшись из любовной карамели, бросился к звездам, в любимый мир Эндельсейн) лежало в мусорном контейнере в позе, которая не всякому акробату покажется приличной и доступной. Глаза его отражали необыкновенно красивое ночное небо (кстати, глаза Юлии в тот же самый момент отражали необыкновенно питательный кусок свинины под особым соусом собственного приготовления). Тело Альберта достойно устроилось на не самом мягком ложе из картофельных шкурок и консервных банок, ставших жертвами бытовой расправы своих мужей — кровожадных консервных ножей. В это время к подъезду Юлии деловито прошел Новый Год, гладко выбритый юноша спортивного телосложения, в вязаной шапочке и кроссовках. Проходя мимо Альберта, он остановился, закурил, по-юношески самоуверенно усмехнулся и погасил о лоб Альберта свою первую в жизни сигарету...