Пробуждение

Кинозал. Луч мутного света липнет к экрану. В луче движутся тени. Влажный воздух пахнет чужим временем, страхом быть пойманным в четырех стенах между полом и потолком. Помещение без окон. Люди без людей. Если некуда деваться в дождь, то за небольшую плату. Билет безнадежно свернулся в трубочку.

Титры "Прошло две тысячи лет..." погоняют смущенное воображение.

Жесты и речь. Лица и голоса. Как будто, все это уже видел во сне. Вспомни, в каком именно. Я закрываю глаза, я просыпаюсь. Теперь лучше, не снится зал, люди и невидимый киномеханик, какой механик, ведь прошло две тысячи лет? все — пыль, летящая в холодный свет проектора, мимо? Я спрашиваю: они прошли мимо — эти две тысячи лет?

Осколки стекла, драгоценного как золото, рисунки на амфорах, корабельная жесть, нефть на поверхности воды, радуга в небе, не знающем дождей, музей, створки дверей, лестница, поворот налево — мумии просят сигарет.

— Молодой человек! Здесь курить запрещается!

— Какой же я молодой? — прах, да и одежда за стеклом, а бить музейные витрины тоже, кажется, запрещается.

Ржавчина, пыль и влажный воздух — наши нелюбимые братья. Праздник царей, подают моллюсков и жареных уток, гусей, хлеб и вино, вино, вино. Пурпур одежд (купленных, впрочем, на последние деньги, но ш-ш-шш, об этом никто не должен знать!) и пурпур вина, янтарное свечение масляных ламп, копоть и негромкий разговор. Три цвета на празднике некогда сильных, когда уже не о чем беспокоиться — разговорчивых: пурпур, янтарь и сажа.

Степь. Берег, два часа назад бывший горизонтом. Сорок по Цельсию в тени, а тени нет. Гора, издали похожая на спящего змея со сложенными крыльями. Тропинка ведет на плато, вертясь вокруг обрывов и трещин в податливом меловом теле холма. Тимьян побережный, лимон и грузинский чай — увы мне, увы. Как далеко я зашел! Садится солнце, у меня нет воды и одеяла, а ночь будет прохладной. Скарабеи пытаются отобрать у меня банку сардин. Вот еще! Но как откажешь священному животному, особенно, если знаешь: оно вышло не из какой-нибудь там морской пены, леса, из запаха забродивших ягод, а только что из коровьего дерьма. Жуки лезут в жестянку с рыбой. Вот так, теперь и консервов нет. Зато есть домик — известь, ракушечник, немного цемента и досок, кусок стекла. Бедный белый домик у самой кромки песка.

Скала за спиной, лицо его день и ночь обращено к морю, к свету солнца днем, к свету луны ночью. У него нет век. Если бы только он мог закрыть усталые глаза! Он ослеп. Соленые уколы бликов ослепили его. Ветер вечно елозит под крышей, продул уши. Глухой неподвижный дом замыкается в себе, молчит и, может быть, медленно думает о тени, дожде, прохладе, о том, что случится со мной, например, 17 июля следующего года, впрочем, пускай, ему виднее о чем думать, о чем помнить, о чем забыть.

Я нашел его здесь под незрячим безжалостным солнцем. Судя по тому, как разросся виноград и хмель на его боках, он давно уже никуда не ходит. Если не хочешь пить и не боишься солнца в зените, зачем суетиться? Шиферная крыша стала охристой. Жизнь, более терпеливая чем неподвижные камни и слишком подвижная вода — вот она без страха и упрека.

Виноград и хмель на стенах, лишайники на крыше хранят прохладу.

Спускайся. Входи. Ночь рядом, огонь — еще ближе.

Дома как люди собираются в кружок, смотрят друг другу в глаза, так

начинается площадь, торг, так вещи и слова распадаются на ту и эту

сторону, так возникает город, в город приходит время: весна, лето, осень... и смерть цвета асфальта. Стекло, сквозь которое я вижу стекло, сквозь которое я вижу. Продолжение следует. За первым холодным дождем следует чашка кофе, сигарета. Время проходит как-будто мимо, не замечая того, что натворило. Хлопья ржавчины, кружась, летят с деревьев, за последним листом на льду первых заморозков приходит ветер зимы, разливающий в трещинах улиц запах штормового предупреждения, поднимает последний опавший лист и бережно уносит его с собой. Куда? На небо.

Да, не забыть еще фонари, вывески, освещенные окна.

Дом отворачивает лицо, давая понять, что разговор окончен. Дом уходит в пустыню. Не оглядываясь. Мимо уличных фонарей, вывесок, освещенных окон, мимо телеграфных и соляных столбов.

И вот я нахожу его здесь, под незрячим безжалостным солнцем. Дверь незаперта. В углу плита, у окна дощатый стол, ржавая походная кровать у стены, на стене фотография, где я — старик. Над входом гнездо деревенской ласточки. Мой дом. Мой дом. Мой дом. Приют. Дом, который ушел подальше от времени, от фокусов в жанре "времена года", дом в котором всегда тепло, дом, который построил Кто. Войти в него, жить в нем. Войти в него и забыть. Забыть — это мечта или надежда? Улыбнуться своему фото, чувствуя как прохладные струйки забвения, стекают по щекам, по горлу под рубашку, как утихает боль, как приходит и разливается радость и покой. Радость, которая не ищет причин, покой, который не оглядывается через плечо.

Здесь хватит места для всех, здесь никому не будет больно и одиноко, но пока что я один, и мутное оконное стекло прозрачно как небо ранней осени, той осени, когда все еще не слишком далеко зашло.

Кончается вечер посреди степного лета, кузнечики, саранча, кобылки, а

после, в ночную смену, сверчки и цикады, бражники с налета ударяются

о стекло. Задуть огарок свечи на подоконнике. Надеть свитер и лечь на

кровать. Как она скрипит! словно ее железо помнит все песни этого

прямокрылого легиона. Повернуться на бок и заснуть. Заснуть и увидеть странный сон. Сон о мокром кинотеатре с дрянным фильмом, влажным воздухом и одинокими зрителями, которым некуда податься осенним вечером. Сон о том, как прошли две тысячи лет.

Спать, зная, что скоро рассвет, скоро пробуждение.