Пионер Адам Кадмон

Чуть скрипело перо по холодной и белой бумаге, сплетаясь и путаясь, тонкие линии туши становились листьями и лепестками, странным образом собравшимися в одной глиняной вазе, а после в сплетениях и ломкой опушенности воображаемой флоры увязал крылом крошечный ангел. А, может быть, это цветы были огромные? Или ангел сделался крошечным, ради спокойствия перед лицом силы и любви, силы любви, вне любви к силе и т.д. — Христа, что ли, ради от Р.Х.?

Ангел с черными крыльями сидел на обрыве скалы, глядя в пропасть под ней, в которой отражалось охристое небо. Дно пропасти нестерпимо светилось, и его отточенная голубизна грозила смертью. Так, обыкновенно, мы заглядываемся на дно этой нестерпимо-голубой пропасти, пока живы. Но мы — снизу вверх, а Он — сверху. И вся-то разница.

Он искал ее и бросился вниз ради нее, и она снизошла на черного ангела. Но, пока он летел к своей цели сквозь зеленоватую стеклянность пространства, его постигло спокойствие — такое, что успел он еще подумать.

— Да, я успел еще подумать, что стоило, что даже если худшие опасения подтвердятся, и смерти не окажется нигде и вовсе, то все же стоило, если бы раньше я знал, что возможно такое спокойствие. — Это же мир, мир! ну, умиротворение, хоть и на вражеском наречии...

Он разбился о небо, его черные крылья распластались на невидимой, но алмазно твердой границе, которой, впрочем, нет. Говорят, это воздушная перспектива.

Я проснулся, чувствуя боль в спине, я нащупал выключатель и запил водой таблетку темпалгина.

Если Господь наш Бог сотворил именно следующее: светила и пространство для них, время и Землю, и ангелов, которые обитали в Его небесах, то разве не должно было так случиться, что один из ангелов, который слишком пристально вглядывался в бесконечность пространства, не смог перенести душевной тяжести, постигающей всякое существо при виде непреодолимого расстояния, и хотя он пребывал в вечности, но усомнился от вида Вселенной, не имеющей предела и устремился вниз, чтобы разбиться о бесконечность? Если Господь наш Бог создал эти великолепные видимости, то разве не должно было так случиться, что один из ангелов из сострадания к Господу, из сострадания к нам поверил в их существование?

— Я — стрела, даже если мир не имеет цели.

И он летел. Казалось, летел вниз. Впервые за все время своей вечности

он достиг совершенства в спокойствии своем, и это было его счастьем и

было ему вместо любви, которой он лишился от ужаса невозможности (хотя

бы и такой смешной как недостижимость границ мироздания).

Он разбился насмерть о зеркало на границе Вселенной — там, где тьма отражала тьму, а свет отражал свет. Он разбился, и кровь его бесконечное число раз отразилась в зеркальных ловушках, и крылья его распластались безжизненно, и глаза погасли.

За два часа до начала утра пошел дождь и, услышав его, я

проснулся и побрел на кухню, чтобы поставить на огонь кофе.

Мертвый ангел стал первым, кто воскрес к нашей жизни и в нашем мире,

кто разбился о твердь иллюзорной телесной бесконечности, и лишь

одиночество было ему утешением в его одиночестве единственного и

первого из мертвых. Он первым узнал, что такое настоящая

недостижимость, когда сквозь атмосферу и разреженную пыль космоса

глядел ночами в бездну, которой ему уже не предстояло достичь.

Положим, что всякий, умирающий в небесах, воскресает в мире, и наоборот, умирающий в мире, пробуждается в небесах. Пока ты жив там — ты мертв здесь, когда умираешь здесь — пробуждаешься ото сна там. Жаль только, что здесь и там — это одно и то же, собственно, разделение мира на "там" и "здесь" — это странная условность, почему-то принятая в наши дни. Осталось спросить себя днем: а кто же тогда умирает? Страсти похожи на реквизит разорившегося театра, разве что память оправдывает их существование. Разве что привычка к чтению... Нестле... Разве что правда в русских переводах... А иначе где бы я нашел ее, если не среди дешевых вещей из Европы?

Так ночь перешла в утро, грозившее продолжением — днем, пропитанным зимним потом неба, вечно беременного смертью, рассеявшего прозрачность. Часа через три и вовсе стало светло. На языке ноября это означало возможность едва различать предметы среди едва различимых теней, которые обычно рождает свет, случись он здесь.