Страница 1 из 1

Стукачество - как метод журнальной критики советского период

Добавлено: 03 май 2007, 11:01
Салтуп
Григорий Салтуп,
Карелия
СТУКАЧЕСТВО – КАК МЕТОД ЖУРНАЛЬНОЙ КРИТИКИ
СОВЕТСКОГО ПЕРИОДА

«В каждой пятерка есть своя шестерка!»
Гай Дефекатор.

1.

В современной Польше - свободной от опеки «Старшего Брата», - сейчас проходит на всенародном референдуме закон «люстрации», по которому все журналисты, работающие в газетах, на радио и телевидении, обязаны объявить о себе, что в коммунистическое время они не сотрудничали со спецслужбами и не писали доносов на своих коллег и знакомых. Иначе, при обнаружении лжи, они будут уволены без права на пенсионное обеспечение.
Зачем это делается?
Пресса во всем мире считается Четвертой Властью (после административной, законодательной и судебной). И поляки желают быть уверены, что статьи, которые они читают в газетах и журналах, и передачи, которые они видят и слушают, сделаны ЧЕСТНЫМИ журналистами.
Предательство всегда считалось грязью. Иуду Искариота третье тысячелетие ненавидят. Провокаторов во все времена презирали. (См., хотя бы, эпиграмму А.С. Пушкина «Фаддей Булгарин – Видок Фиглярин»). В 19 веке честный русский работающий интеллигент считал для себя позорным подать руку жандарму, якшаться с провокаторами и доносчиками, а уж тем более самому быть осведомителем секретных служб.
Но у нас в депутаты лезут уголовники, судьи крайне лояльны к судьям-взяточникам и мусорам-бандитам, а администрация, - сами знаете какая на всех ступенях.
И если бы такой закон (как в Польше), приняли бы у нас, то возможно, - большую часть российских газет и журналов пришлось бы закрыть, радиопередачи смолкли бы, а на телевидении остались бы только прогнозы погоды. К двоедушию и подлости россияне снисходительны, на мой взгляд потому, что страх, порожденный ВЧК, НКВД, ГПУ, МГБ, КГБ и ФСБ и пронизывавший всю советскую эпоху, коснулся всех и каждого.
Нынешнее поколение молодых литераторов со всеобщим коммунистическим стукачизмом почти не знакомо… Маленький эпизод из недавнего прошлого.
Году в 84-85 вызвали меня в КГБ (не повесткой, звонком на работу). Начальство струхнуло, я и сам перешерстил память: какие там нити потянулись с моей студенческой разудалости? Да, было время, читал я и передавал их из рук в руки сам-издат и там-издат, сотрудничал с диссидентскими журнальчиками в Питере («Часы» и «Весы»), а к 60-летию СССР даже сам тиснул в одном из них байку на тему дружной семьи стукачей. Перечислил по всем союзным республиками: «Стукунбаев, Стукунбеков, Стукава, Стучко, Стуук, Стукун-заде, Стука, Стуканян, Стукавичус, Стуквани, Стукманович и т.д.» И вопрос в конце списка: «В какой организации работают по совместительству эти граждане?» Шутка не шибко хитрая, но могла мне обеспечить некоторый период на раздумья в мордовских лагерях. Особенно, если учесть, что за два месяца до звонка из КГБ, я в «Огоньке» прочитал разгромную статью «ЦРУ против Советского Союза». Фальшивую и подлую, и о моих питерских друзьях-диссидентах.
За четыре года после Питера я поуспокоился, антисоветского подполья в Петрозаводске не создал, работал в госструктуре, воспитывал сына, писал диплом заочно и прозу по ночам и вечерам, и потому романтика мордовских лагерей меня не прельщала.
Это в наше время в ответ на подобный звонок я могу отмахнуться: - «Только повесткой! Меня не пальцем сделали!»
А в те годы…
Ладно, пришел по вызову, ладони в коленях зажал, слушаю…
Часа полтора меня мурыжили на тему искусствоведческого семинара на даче творчества Союза художников в Челюскинской, где я пробыл незадолго до того целый месяц. Семинар собрал профессионалов-искусствоведов со всего РСФСР, мы выслушивали доклады высокоумных московских профессоров и обсуждали их в прениях. Я позволил себе не согласиться с одним московским светилой советского искусствоведения и раздолбал его доклад.
Гебешники спрашивают-выспрашивают, а я в ответ одну линию гну: -
- «Только по протоколу! Я у вас свидетель или подозреваемый? Если свидетель, то один протокол. Если подозреваемый, то предъявите сначала обвинение, я ознакомлюсь с ним, а потом уж решу: буду отвечать или нет».
Часа полтора вокруг этого топтались.
Они: - «Да у нас беседа, а не допрос!»
Я: - «Вы официальные органы?»
Они: - «Конечно!»
Я: - «А я не знаю такой юридической формы общения, как «беседа», между официальными органами государственной безопасности и гражданами! Или допрос обвиняемого или опрос свидетеля».
Они тоже не прыщавые мальчики, поднаторели в прениях, упорные, как тараканы: - «Это всего лишь дружеская беседа, чаепитие!»
Я: - «С правоохранительными органами не пью. Даже чай. И не дружу. Нет причин. Протокол – вопрос – ответ или, там, прочерк. И подписи на каждом листе».
Утомились обе стороны.
«Ни Богу свечка, ни черту – кочерга!»
Наконец гэбэшники выдали мне, что доклад московского светилы на семинаре на Челюхе им самим кажется подозрительным. Идея светилы была проста, как бабушкин веник: все искусствоведы РСФСР должны объединиться под его мудрым руководством Великого Теоретика и вести тупую массу необразованных художников-творцов к новому и светлому академизму-реализму. Искусством, мол, обязательно надо руководить. Искусство, мол, надо лепить, направлять и формировать! А он, «светила московский», - как раз для руководства создан!
Я же считал (и считаю), что искусство – свободный жизненный процесс и в руководителях не нуждается. Гэбэшников же настораживало, что именно под его, (светилы), руководством, пойдет процесс формирования и лепки. Руководить процессами они и сами готовы, не впервой, (См. «московские процессы» 35 – 37 гг.), только, вот, руководство московского светилы им в души не светило.
Я сказал, что стучать на светилу сами москвичи возьмутся с большим пылом, а от моих контр доводов по его докладу для КГБ проку мало.
С тем и разошлись.
Вывод прост: даже меня, заведомого антисоветчики и диссидента, КГБ хотело испачкать стукачеством. Не вышло. Но за других я не отвечаю…
За годы занятия творчеством я всяких стукачей навидался: и стеснительных, и наглых, и гордых своим стукачеством, и горбатых оттого, что на знакомых и коллег стучали. Кто-то плакался мне в жилетку, мол, заставили стучать. Кто-то мне мстил за то, что сам же на меня стучал, а кое-кто сожалел о минувших временах, когда «стукнешь в КГБ, какой у Салтупа в мастерской анекдот услышал, а тебе сразу же четвертной выписывают!»
Большинство сексотов рассчитывало, что с помощью доносов они быстрей продвинуться по служебной лестнице, скорей нацепят звания «ЗАСРАКов» и «ЗАСДЕЯТИльцов», и талант их ярче расцветет под мудрым оком КГБ. Таких стукачей больше всех. Они, на мой взгляд, самый ублюдочный вид стукачей, - недостаток таланта, ума, совести они восполняли подлостью.
Стукачество поощрялось Властью и возвышалось (оправдывалось) во всех видах советского искусства, литературы, театра и кино. С детства воспитывали Павликов Морозовых.
Без обобщений обойтись невозможно.
Если, например, вывести квинтэссенцию главного героя американского кино, то им окажется суровый красавец-полицейский с атлетической фигурой, быстрыми кулаками и крепкими семейными устоями.
Квинтэссенция советского «кино героя» даст нам интеллигента-оперативника во враждебном окружении бандитской шайки, где он должен прикинуться своим, бандитом. Иногда он не «свой» среди бандитов, а разведчик во вражеском тылу. «Подвиг разведчика», «Свой среди чужих…», «Место встречи…», «Семнадцать мгновений…», «Неуловимые мстители», «По тонкому льду»… Главная интрига советского кино, - «умный и осторожный герой в окружении тупых врагов», - воспитывала в перципиентах двоедушие, стукачество на подкорковом уровне.
Вот почему единственный советский фильм, построенный не по совковой схеме, а по схеме американского вестерна, – «Белое солнце пустыни», - так любим и востребован до сих пор. Двоедушие не свойственно русскому народу, славянским этносам исторически. «Иду на вы!», - идет от князя Игоря. Поэтому красноармеец Сухов, который не прикидывался душманом, не переодевался бандитом и не прятал небритый подбородок под паранджу, а сам по себе стоил взвода солдат, стал самым «несовковым» героем советского кино.
Много, слишком много среди нас отставных стукачей и заслуженных палачей. Гораздо больше, чем в Польше… Там тоталитарная власть сорок семь лет продержалась, всего лишь два поколения морально-горбатых успела воспитать. Поляки помнили, как они жили без фашистов и коммунистов двадцать лет между двумя мировыми войнами при Пилсудском.
А у нас?
Почти век под тоталитарным игом. Пассионариев, казачество, передовое работящее крестьянство вырезали. Четыре поколения «со-всем-всегда-согласных» сменилось не глотнув ни глотка свободы. И до 17-го года демократии не было никакой, даже ущербной, как в Польше при Пилсудском или в Финляндии при Маннергейме.
Период Российской истории с 1917 по 1993 год историки последующих поколений наверняка обозначат «Рефеодализацией ХХ века» или «Периодом партийно-бюрократического феодализма». (См. труд Павлова-Сильванского «Феодализм в России»). Любая попытка экстенсивным (революционным) путем изменить естественный ход развития общества и перескочить «из Царства Необходимости» в «Царство Свободы» неизбежно ведет к восстановлению институтов предшествующего исторического этапа. А в СССР в советский период восстановилось не только государственное крепостное право (в форме прописки и отсутствия паспортов у колхозников), но и государственное рабовладении. Когда директора «шарашек» могли между собой обменять бригаду монтажников на вагон металлопроката и т.д. Рабов на материал. Главным показателем любой социально-экономической системы является производительность труда в обществе. Труд крепостного производительней труда раба; труд свободного крестьянина-кулака-фермера (которых в России пытался создать Столыпин) производительнее труда крепостного и колхозника. Труд наемного работника-профессионала на современной индустриальной агрофирме производительнее труда фермера-кулака.
Помните карикатуру времен перестройки? – идет демонстрация рабов в Древнем Риме, рабы несут транспарант: «ДА ЗДРАВСТВУЕТ ФЕОДАЛИЗМ – СВЕТЛОЕ БУДУЩЕЕ ВСЕГО ЧЕЛОВЕЧЕСТВА!»
Россия во всемирном процессе рефеодализации при попытке революции не исключение. Главным отличием феодализма от капитализма является (по Павлову-Сильванскому) «метод вне-экономической стимуляции производительности труда».
В СССР для повышения производительности труда использовали два метода. «Метод принуждения»: - вторичное закрепощение крестьян в колхозы, массовый геноцид 30 – 40 годов, треть населения страны загнали по лагерям. «Метод поощрения»: - всякие там медальки-флажочки-звания-соревнования-талоны на водку, сахар и крупу, и, - как вершина! – ордер на шконку в бараке.
Буржуазная революция в Англии в 17 веке привела к неограниченной диктатуре Кромвеля и консервации до 3 тысячелетия таких, например, феодальных институтов, как монархия и палата лордов. Революция 18 века во Франции привела к восстановлению феодализма до конца 19 века. Природа не выносит революций. Человек, человеческие сообщества, как природные явления также их не переносят.
Сейчас российское общество развивается по эволюционному пути. Множество институтов предшествующего этапа – «Партийно-бюрократического феодализма», - сохранилось и закостенело. Коррупция, бюрократизм, стукачество, отсутствие свободы слова и демократических выборов без административного ресурса, - все тянется из недавнего прошлого.
Стукачи-сексоты, которые еще десять - пятнадцать лет назад получали в КГБ гонорары за доносы на собратьев по перу, подонки с двойной моралью, не успели вымереть физически. Они сейчас гласно рассуждают о нравственности, патриотизме, пророчески провозглашают: «наша главная национальная задача: не озвереть, сохранить себя как вид». И люди им верят. Люди привыкли верить печатному слову, и часто не обращают внимания на того, кто говорит правильные слова.
В Польше возможен экстенсивный путь очищения Четвертой Власти. Объявят фамилии всех доносчиков, очистятся редакции от двоедушных карьеристов, - только воздух чище будет.
Но я реалист и эволюционер. И потому сознаю, что в России польский путь очищения и покаяния может привести к новым репрессиям.
На мой взгляд, самая непоследовательная и медленная эволюция все же человечней самой быстрой и малокровной революции.
Не созрело еще российское общество до чистых рук (уст) в Четвертой Власти. Хотя презирали сексотов не только диссиденты-отсиденты, но даже сами штатные кагебэшники. Что оказалось для меня неожиданным.
Относительно недавно, уже после развала СССР, я разговорился в пивной со случайным знакомым, мужчиной моего возраста, а значит, - примерно схожего жизненного опыта. Он оказался бывшим сотрудником КГБ (штатным). Он сам ко мне обратился: - «О! Григорий Борисович! «СОПЛЮР» и «Народный Фронт!» И рассказал мне (обо мне самом) парочку забавных анекдотов. О тех, кто на меня стучал. И сколько им за «стук» платили.
- «Это их из вежливости «осведомителями» называли. А все одно: суки. Суки и стукачи».
Оказывается, по их, гэбэшной манере давать всем объектам условное имя, я числился у них под кличкой «Дуче».
«Это за то, что толстый, как Муссолини?», - спрашиваю.
«Нет, - «дуче», - это «вождь»! – отвечает.
«Ладно, слава Богу, - за ноги не подвесили, и на том спасибо!»


2.

Четвертая Власть, власть прессы, в России сильней чем где-либо в мире. За минувшее столетие она привыкла ощущать себя монопольной. Единственно правильной, единственно праведной, единственно правдивой! Одна Партия, одна идеология, «Партийная организация и партийная литература», - все остальное от лукавого и буржуазных вырожденцев.
Наше общество еще во многом фарисейское, не желает знать правды о себе. Правда, – всегда вещь тяжелая, неудобоваримая и жесткая. («Все помнить – совести не хватит!», сказал некогда Гай Дефекатор). Куда проще восторгаться серенадой при луне, замирать от картонных ужасов злодеев из детских раскрасок и хихикать над колким словцом лакея с Рублевки.
Русскую литературу затопила литературная попса.
Детективы, фентези и дамские романы заполонили книжные прилавки, как секонд хэнд и китайский ширпотреб на рынках. Сценарии телесериалов поставлены на конвейер, и во многом напоминают мне фонограммы для попсовых музыкальных групп, - лица актеров и исполнительниц песенок меняются, а музыка – «пля-пля-пля» – крутится с одной бобины.
Коренную, подлинную русскую литературу всегда отличал высокий НАКАЛ ИСПОВЕДАЛЬНОСТИ.
Протопоп Аввакум Петров, граф Л.Н. Толстой, Ф.М. Достоевский, И.С. Тургенев (не в романах, а в «Асе» и «Записках охотника»), А.П. Чехов, И.А. Бунин, - и уже в советский период: М.А. Шолохов (в «Тихом Доне»), М.А. Булгаков, В.П. Астафьев, А.И. Солженицын…
Корни глубинного отличия русской литературы, как «формы жизни», от европейской литературы «развлечения и сна золотого» растут, на мой взгляд, из принципиального различия двух культур. Сравним христианизацию Европы в 1У – 1Х веках и крещение Древней Руси в 988 году.
(Здесь я на пару минут отвлекусь от заявленной темы и покопаюсь в пыли веков, - мне редко дается возможность высказаться об «особенностях русского национального пути в литературе»).
Европейцы получили католическую религию на латыни, богослужение велось на языке сакральном, незнакомом для 95% населения, и потому произошло изначальное разделение: разговорный народный язык остался для бардов, трубадуров, для «Песни о Роланде», «Песнь о Нибелунгах», «Младшей и Старшей Эдде» и «Декамероне», а общение с Богом шло на «божественной» латыни, и за отпущение грехов надо только бабки отвалить. И письменность стала двойной: о душе, о вечном, о грехах и добродетелях на латыни, а о радости жизни, любви и боевом товариществе, - на своем народном языке. Сакральное (духовное) осталось за католической Церковью, - профанное досталось устной, а затем и письменной литературе.
Несмотря на переход части европейской паствы в период Реформации на богослужение на национальные языки, традиция разделения на церковную (духовную, философскую) и светскую литературу только закрепилась. Литература на Западе профессия, - без «раскрутки» - не очень прибыльная, но весьма престижная
В православной Руси языком богослужения изначально стал живой разговорный язык той древней эпохи. Для нас он «древнерусский» и «церковно-славянский». Но в те времена, - на этом языке православный человек на торгу торговал и в семье разговаривал, на этом же языке он и Богу молился, и на исповеди стоял, и о Вечной Жизни думал. Един язык и для скоморошных припевок, и для былин, и он же един для «Слова о Законе и Благодати» Митрополита Иллариона и «Изборника Святослава».
Сакрализация («божественная тайна») благословенно излилась на русскую книгу. В России литература для некоторых авторов – судьба и нравственный подвиг.
«Отдельного» божественного (церковного) языка до начала ХУ111 века не было. Впервые заговорил с читателями новым живым языком протопоп Аввакум, - его творчество мы воспринимаем напрямую, почти без перевода. Многочисленные «Жития» святых с описаниями физических тягот, страстей, бесовских соблазнов и укрощения плоти во имя Божие взрастили основу великой русской ИСПОВЕДАЛЬНОЙ литературы минувших веков, когда «поэт в России, больше, чем поэт». Сакрализация русского письменного (книжного) слова заложена тысячелетие назад.
Современный европейский роман, как жанр, возник из итальянской новеллы эпохи Возрождения, когда группа паломников и купцов продвигается к Риму, и на остановках они рассказывают друг другу забавные житейские истории. Отсюда и термин возник, - «роман».
Российский «роман» в основе имеет религиозную «житийную» литературу, - главный герой которой, святой человек, праведник, одолеваемый бесами, соблазнами, житейскими нестроениями, голодом-холодом-язычниками, борется с собственными слабостями и маловерием и к концу жизни возводит монастырь или обитель, лечит немощных и изгоняет бесов, и со славой почиет в Бозе.
Для нас, россиян, во многом остается загадочным, - какое великое значение в современной западной (штатовской) культуре занимают телепроповедники. У них аудитории в десятки миллионов прихожан, у них гонорары выше, чем у голливудских кинозвезд, и главное: им до сих пор верят! А к письменному (книжному) слову на Западе почтенья нет. Книги на 80% издаются в форме пакет-бук в мягкой обложке: прочитал в метро и выкинул.
У российских читателей частенько бывают завышенные требования к печатному слову: конкретный писатель, быть может, и не собирался «глаголом жечь сердца людей». Он просто хотел читателей удивить, повеселить, порадовать, рассказать им о превратностях судьбы, - а к нему претензии: - «Какой же ты пророк?!».
Сейчас вычленять из общей тиражной массы в одинаковых глянцевых обложках, - что здесь сакрального и что профанного? – приходится самим читателям. Бороться с такой особенностью русской литературы я считаю бесполезным. Современный литератор должен сам четко осознавать: что он хочет от своего творчества?
Какого читательского эффекта?
Пощекотать ему пятки, когда он в кресле в сытой полудреме, - или попытаться излечить его душу словом живым, жгучим, непереводимым для экранизации.
Сейчас, когда прилавки книжных магазинов … (см. предшествующий экзерсис), - живая журнальная литература становится островками «живой» музыки в океане «попсы под фонограмму» и бесноватого репа.
Литературная (журнальная) критика могла бы взять на себя функцию предварительной экспертизы. Но она этим не занимается. Она не помогает читателю отсеять сиюминутное и легковесное от основного, не становится проводником в пампасах дикой словесности.
Почему? – стоит задуматься.


3.

Тему «СТАКАЧЕСТВА – КАК МЕТОДА» в масштабах литературы «Всея Руси» совкового периода я исследовать не берусь. Слишком много «толстых журналов», много критиков, литературных текстов и авторов. Архивы КГБ-ФСБ с фамилиями осведомителей 50-90 гг. пока не раскрыты, легко ошибиться и оскорбить честного человека.
Я рассматриваю «СТУКАЧЕСТВО» не как всероссийское явление в историческом срезе, а как «МЕТОД», «ТЕХНОЛОГИЮ», набор специфических «ПРИЕМОВ». Для того, чтоб узнать химический состав воды не обязательно прокачивать через лабораторные реторты миллиарды декалитров жидкости. Для анализа достаточно стакана. Таким стаканом является для меня журнал «Север», с сотрудниками и текстами которого я знаком с 1982 года и даже несколько раз в нем печатался. Хотя никогда не был членом «команды» журнала «Север».
На мой взгляд, в журнале «Север» литературной критики нет.
Отдел критики есть, на этой должности уже много лет сидит Г. Г. Скворцова - Акбулатова, которая пишет доносы на коллег-литераторов, получает за это зарплату и на этом основании считает себя литературным критиком. «С «доносами» Г. Акбулатовой вы можете познакомиться на сайте «Севера» в «отделе критики» - написала она сама о себе, и я воспользуюсь её терминологией, не буду оригинальничать.
Однако «литературным критиком» признает Г. Скворцову только писатель Г. Акбулатова (или наоборот: за «литературного критика» Г. Акбулатову принимает только писатель Г. Скворцова).
Для того, чтоб называться «литературным критиком» мало получать зарплату и писать доносы. Надо по крайней мере обладать хоть небольшим художественным (эстетическим) вкусом, музыкальным слухом, чувством ритма, некоторой филологической эрудицией и изначально любить литературу, как вид искусства. Надо любить хороший текст только за то, что он – хороший текст. Вне зависимости от личных приятельских, семейных или неприязненных отношений с его автором.
За тридцать лет работы в литературе и искусстве, я заметил у каждой творческой личности главную пропорцию: чем талантливей и внутренне свободней Художник (писатель, скульптор, живописец и т.д.), - тем больше он ценит чужой талант и уважает чужую внутреннюю свободу. И, следовательно, неумолим закон обратной пропорции: чем бездарнее и конъюнктурнее Автор, - тем более он завистлив и злобен к собратьям по перу (палитре, мастихину и скарпели).
Я еще ни слова не успел напечатать в Карелии, а доносы на меня уже писались и доводились до сведения начальства. Противно, но факт. Об одном таком эпизоде расскажу.
В 1983 году главный редактор «Севера» Д.Я. Гусаров собрал в своем кабинете полтора десятка молодых литераторов и назвал его «Клубом молодых прозаиков». Раз в месяц мы встречались и обсуждали рукописи друг друга. Там я впервые увидел молодую журналистку Г. Скворцову. С её супругом, художником Борисом Акбулатовым, мы вместе работали в Художественно-производственных мастерских ХФ КАССР.
Время было застойное, среди приятелей художников я считался искусствоведом-экстремалом, автором нескольких закидонских искусствоведческих теорий, за обнародование которых в то время я мог спокойно вылететь с работы. А то и присесть на пару лет в мордовские лагеря.

№ 1. «ТЕОРИЯ ОБКОМОВСКИХ ШЛЮХ».
Когда я учился на факультете теории и истории искусства института им. И.Е. Репина Академии художеств СССР, у меня возникла эта, чисто культурологическая теория. Не просто так, не с кондачка на голом месте и нелюбви к коммунистической власти, а на основе строгого научного сбора статистических (биографических) данных почти по всем областям и республикам СССР.
Вуз наш престижный, создан аж в 1757 году, профессора с мировыми именами, и потому учиться там желали люди со всего Советского Союза. От Петропавловска-Камчаткского на востоке, до Калининграда, Вильнюса и Риги на западе СССР. На дневном отделении было всего лишь 15 студентов на курсе, недавних школьников, а на заочном отделении (120 студентов на курс) обычно учились люди более взрослые, часто получающие второе высшее специализированное образование.
Я провел опрос парней-заочников, людей опытных, уже работающих или в областных художественных галереях и музеях, или преподающих в местных Вузах.
И вот что я выяснил:
До середины 60-х годов областных художественных галерей и музеев в Советском Союзе было десятка полтора, только в старых дореволюционных университетских городах. В конце 50-х годов «на верху» решено было создать в каждом областном центре, в каждой автономной республике свой музей ИЗО или картинную галерею. Музейные фонды формировались из Москвы и Ленинграда из Государственного Музейного Фонда (награбленного в 20-е годы) — каждому новому музейчику подкинули по два-три холста Айвазовского, Перова, Крамского, Репина… Стали выделять деньги на закупку произведений местных художников. Дело для культуры полезное.
Но!
Руководящие музейные кадры формировались из бывших парт-аппаратчиц (референтов, инспекторш, секретарш) местных Обкомов и Райкомов КПСС по остаточному принципу.
Бытовал подпольный коммунистический лозунг: «Упругим пиз…ом зарабатывать хлеб свой насущный и авторитет у начальства!»
Сам термин «партийный функционер» раскрывает истинную суть внутри клановой партийной жизни: обычные люди (народ, рабочий класс и колхозное крестьянство, избиратели, электорат) работают, женятся, растят детей, а ПАРТИЙНЫЕ ОРГАНЫ — ФУНКЦИОНИРУЮТ!
Партийные органы Обкомов и Райкомов КПСС и ВЛКСМ формировались из двух типов органов: половых мужских и половых женских. Девочки по вызову тогда не были широко распространены, сутенеров судили, и приходилось мужским и женским органам внутри парторганизаций функционировать между собой.
Проституция существовала всегда. Во все эпохи. Как говорил Швейк: - «На вокзалах воровали, воруют и будут воровать!» Аналогично и с проституцией. В языческие времена была проституция храмовая. При тоталитарной однопартийной власти, возникла скрытая (латентная форма) партийной проституции. До 35 – 40 лет парт-функционерки функционировали в обкомах и райкомах КПСС и ВЛКСМ по прямому назначению. Потом с ними надо было что-то предпринимать… Мужчины обычно дослуживали в Обкомах и Райкомах КПСС до пенсионного возраста. Женская часть профессиональных партийных органов перманентно обновлялась. Что легко проверить по персональным некрологам в областных газетах. Достаточно бегло пролистать желтые подшивки «Ленинских …» «Правд», «Заветов», «Путей», «Слов», «Лучей» и т.д., вылавливая тексты в жирных черных рамках с фотографиями мертвых номенклатурщиков и номенклатурщиц. Пролистать и проанализировать. Мы же: - «Самая читающая между строк нация!»
Это в наше время вышедшие в тираж шлюхи идут в «мамочки» или открывают кафешки и парикмахерские.
А тогда!
Постарели комсомолочки, утратили сексуальную привлекательность для старших партийных товарищей, которые стремились воспитывать «молодые кадры». На «Фабрику валяной обуви», например, бывшую партийную функционерку директором не поставишь, - глупа, истерична, может провалить выполнение Госплана. В культуре плана нет, разбазарить и разворовать там почти нечего, вот и ставили постаревших комсомолок-референток-инспекторш на руководство учреждениями культуры.
Подержанные обкомовские шлюхи, выдвинутые в руководители «среднего звена», вдруг становились выдающимися защитниками морали и нравственности у своих подчиненных. Они чрезвычайно любили копаться в чужом грязном белье и читать нотации. Что вполне объяснимо: натуральные сексуальные проститутки тоже ненавидят нормальных женщин, которые занимаются сексом по любви, в семье и не за деньги.
Главные требования к руководящим кадрам культуры звучали примерно так: — «Классовую идеологию блюсти! Буржуазных импрессионистов и абстракционистов не пропускать! Кресты и церкви не рисовать!»
Почти в 90% случаев директорами областных музеев в СССР становились не специалисты искусствоведы и историки, а постаревшие обкомовские дамы-разведенки, дамы-одиночки с дипломами «историков» ВПШ. Какой «истории» учили в Высшей Партийной Школе при ЦК КПСС известно многим.
Обкомовские шлюхи, пробившиеся в руководители культуры среднего звена с помощью половых органов, ни в искусстве, ни в культуре конечно не разбирались, но обладали правом формировать коллективы музеев и картинных галерей, и втайне ненавидели профессионально подготовленных сотрудников. Из трех карельских музеев я имел возможность работать в двух, и потому знаком со стилем «экс-обкомовского» руководства не теоретически.
Дотошный культуролог-профессионал сможет подтвердить мой опрос 1977-78 годов, если зароется в кадровый архив Минкульта РФ в Москве и проанализирует личные дела областных руководителей культуры в 50-60-70-80-е годы.
Но то дела минувших дней.
Хотя советская традиция подбора руководящих кадров для организаций культуры сохранилась до третьего тысячелетия, до наших дней.
Примеры привести? Фамилии нынешних музейских и Минкультовских функционерок назвать?
Сами вспомните?
— А! Тогда ладно!

№2. «ТЕОРИЯ ЖЕЛТОГО БИЛЕТА».
Такая же экстремальная и непечатная в то время теория.
Суть её в названии: «Желтый билет» во времена Достоевского выдавался профессиональным проституткам, и гарантировал клиентам, что их не обворуют во время сеанса и не наградят венерическим заболеванием.
В применении к искусству и литературе моя «ТЕОРИЯ ЖЕЛТОГО БИЛЕТА» объясняла КАК в условиях тоталитарного общества молодые художники, литераторы и кинематографисты пробивались сквозь выставкомы, редакционные советы и Главлиты.
Я заметил, что многие, если не все, молодые творцы в начале своей творческой биографии выставляли (ставили, печатали) такие картины (фильмы, книги), которые были доступны и понятны для старших партийных товарищей и не вызывали у них стойкого раздражения. Своего рода «Желтые Билеты», - право на занятие профессиональной деятельностью.
Кто бы отвалил 28-летнему режиссеру Андрею Тарковскому несколько десятков тысяч советских рублей на постановку («сомнительного», с точки зрения коммунистических идеологов), фильма «Андрей Рублев», а потом «Сталкера» и «Соляриса», если бы в начале творческой биографии он не поставил бы вполне идейно-выдерженный фильм «Иваново детство»?
Кто бы пропустил на всесоюзные выставки картины Виктора Попкова «Хороший человек была бабка Анисья», «Шинель отца» и др., если бы он не проявил себя в начале творческой деятельности простоватыми и идейно-понятными «Строителями Братска»?
Некоторые из молодых творцов настолько увлекались процессом получения «Желтого Билета», что уже не могли остановиться, все доказывали и доказывали свою политическую лояльность существующему строю. Они переставали воспринимать себя как самостоятельную творческую личность. Они могли только блудить, т.е. «исполнять свой долг перед Партией КПСС и Правительством СССР в свете решений такого-то Съезда ЦК».
О таких исполнителях «твердой воли Партии» я как-то сказал приятелям-нонконформистам, что у них на штанах всегда две ширинки. Одна спереди: для естественной потребности. Другая ширинка сзади: для «твердой воли Партии». И светят, и светят, и светят на них Решения Съезда! Как софиты на сцене. Порнухи не надо!
Почти все студенты-художники советского периода брали для дипломных проектов стандартные темы: «Первый трактор», «Тачанка Первой Конной», «Похороны комиссара» и т.д. Тысячи «первых тракторов» разъезжали по выставочным залам.
Как многочисленные «Дочери Иаира» воскрешались на картинах дипломников императорской Академии художеств 19 века.
Аналогичные примеры можно привести и из советской литературы.
Это жизнь. Моя теория её только отражала, но не в коей мере не формировала. И тем более не означало, что я, автор «ТЕОРИИ ЖЕЛТОГО БИЛЕТА», в своей творческой деятельности буду обязательно ей руководствоваться!

«ТЕОРИЮ ОБКОМОВСКИХ ШЛЮХ» и «ТЕОРИЮ ЖЕЛТОГО БИЛЕТА» я рассказывал своим приятелям художникам, которым можно было доверять. А.П. Харитонову, Г.Ф. Ланкинену, А. М. Магрудумову, А.И. Морозову и еще кой-кому. Однажды в Союзе художников КАССР проводили совместную встречу нового, 1984 года, застолье было многолюдным и шумным. Во время антракта я (из-за хмельного пижонства) рассказал «ТЕОРИЮ ЖЕЛТОГО БИЛЕТА» молодой и симпатичной журналистке Г.Г. Скворцовой, которую до этого несколько раз видел в кабинете Д. Гусарова на заседаниях «Клуба молодой прозаик» и… благополучно забыл о том происшествии.
Через полгода я читаю в «Литературной России» статью Скворцовой-Акбулатовой «Не пропустить бы Степу». Читаю и глазам своим не верю: по трактовке карельской журналистки автор «ТЕОРИИ ЖЕЛТОГО БИЛЕТА» является наглым и циничный «хлыщом», который ради литературной карьеры всегда готов к идейной проституции. Противостоит ему другой персонаж статьи Скворцовой, – некая серенькая бездарность «Степа», («альтер-эго» автора), которую в компаниях сверстников никто не замечает, и потому она до слез завидует хлестким, остроумным и эрудированным «хлыщам».
Пафос статьи «Не пропустить бы Степу» был прост, как знаменитый веник: все люди доброй воли должны объединиться и перекрыть «эрудированным хлыщам» любую возможность писать и публиковать свои проститутские творения, а бездарность Степа нуждается во всемерной заботе, опеке и поощрении.
О литературе в статье «Не пропустить бы Степу» у Г. Скворцовой не вспоминалось. И не могло вспоминаться по двум простым причинам:
- во-первых, ни я, «циничный хлыщ», ни бездарность «Степа» еще ни слова прозы в КАССР не напечатали;
- во-вторых, Скворцова критиковала не литературный текст, как объект филологического анализа, а возможного (потенциального) конкурента по литературной карьере по вечному совковому принципу, сформулированному еще в 30-е годы безымянной ткачихой-поварихой: «Я этого романа не читала, но считаю, что его автора надо посадить, а роман запретить!»
Осенью того года Д.Я. Гусаров предложил студийцам обсудить статью Г. Скворцовой «Не пропустить бы Степу». Я взял слово и сказал, что, так как я являюсь автором «ТЕОРИИ ЖЕЛТОГО БИЛЕТА», то отношусь к статье Скворцовой, как к клевете и политическому доносу. Какую правду мы, будущие писатели, сможем отразить в своих работах, если даже в столь маленьком кругу мы не можем доверять друг другу? Какую правду мы можем донести до наших читателей, если на нас доносят «куда следует» раньше, чем мы о правде заикнулись?
Разгорелся спор, Скворцова покинула «Клуб молодой прозаик», но её склонность к доносам была оценена литературным и партийным начальством в полной мере.
«Степу» «пропустили», заметили её особенности, назначили литературным критиком, и она стала иметь физическую возможность гадить всем-всем-всем хлестким, остроумным и эрудированным «хлыщам». И своими «критическими» статьями обращать внимание любимых начальничков: - «Вы видите! Он даже Начальство не любит! Он бюрократию критикует! Он враг народа и общества!»
О деятельности «литературного критика» Г. Скворцовой должен сказать, что собственно «литературу» она никогда не критиковала. Она всегда критикует авторов. Не нравится Г. Скворцовой, что кто-то, кроме неё, пишет рассказы, повести и романы: - «Как они смеют? Кто им разрешил? Какие они противные!» – вот основная база «эстетических» взглядов Г. Скворцовой, о ком бы из карельских литераторов она не писала.
Весьма оригинален и узок «читательский круг» критика Г. Скворцовой. Обычно, когда писатель пишет какую-нибудь вещь, в его творческом воображении всегда стоит образ потенциального читателя. Писатель "детский" – видит пытливое лицо мальчишки лет двенадцати; автор-фантаст – очкастый взгляд студента-третьекурсника с цветущим герпесом во обе щеки; автор «женских романов» рассчитывает на вздохи полненькой дамочки климактозного возраста, воображающей себя в волосатых руках галантного мачо, и т.д.
Литературную критику обычно пишут для писателей, коллег-критиков и просто любителей литературы. Г. Скворцова своими критическими статьями всегда обращается к НАЧАЛЬСТВУ. И потому её критические статьи всегда попахивают политическим доносом.
Зависть и Бездарность, бездарная Зависть и завистливая Бездарность, - как было двадцать с гаком лет назад, так и осталось до сих пор.
Итог административно-литературной активности забавен и символичен, - зашел я как-то раз в киоск неликвидов при типографии Анохина. Вижу, - стоят на полке рядышком товары: книга Г. Акбулатовой - Скворцовой «ЖЕНА, КОТОРАЯ УМЕЛА ЛЕТАТЬ» и рулон туалетной бумаги. Туалетная бумага стоит 4 рубля 20 копеек, а творения Г. Акбулатовой - Скворцовой – 3 рубля ровно.
По весу товары примерно равны.
Значит, чистая бумага ценится на 37% дороже бумаги, испачканной «творческими потугами» писательницы Галины Георгиевны Скворцовой - Акбулатовой.


4.

«На литературную критику писатель отвечать не должен!»
Я согласен с этим тезисом. Но писатель имеет право защитить свое имя и свои тексты от клеветы, подтасовок и заведомо неточного (недобросовестного) цитирования.
Свою статью я назвал: «СТУКАЧЕСТВО – КАК МЕТОД ЖУРНАЛЬНОЙ КРИТИКИ СОВКОВОГО ПЕРИОДА». У метода есть свои приемы, отработанные марксистко-ленинской пропагандой:
- клевета;
- заведомо неточное (недобросовестное) цитирование;
- подтасовка.
Г.Г. Скворцова – Акбулатова освоила эти приемы в совершенстве, широко ими пользуется, и я постараюсь доказать независимым и мыслящим читателям, что только эти грязные приемы позволяют ей держать высокий уровень критицизма.

КЛЕВЕТА.
«Распространение заведомо ложных, позорящих кого-либо измышлений», - по определению в Энциклопедическом словаре.
Клеветнику не обязательно самому сочинять клевету, - быть может, у него на свежую клевету собственных дарований (измышлений) не хватает! Достаточно чужую клевету повторять и повторять, - авось проскочит! Авось поверят!
В новой своей статье "О "Севере", любителях Катулла и толерантности" - о ежегодной встрече редакции журнала с читателями и писателями» Г. Акбулатовой не стоило бы цитировать фразу о моем творчестве: «после такой литературы руки хочется помыть».
Объясню почему.
Сказал её (и написал в официальной рецензии) в 1983 году на заседании секции детской литературы Союза писателей КАССР Виктор Иванович П., карельский писатель-краевед и по совместительству кагебешный стукач-сексот. Он выполнял заказ своих вторых негласных работодателей. Сейчас он стар, дряхл и тяжко болен, и потому я не буду раскрывать его фамилию. На секции обсуждалась рукопись моей первой книги «Каникулы в Карелии». (Не помню, была ли на том заседании Г. Скворцова-Акбулатова или нет?)
В те тугодумные времена маразматическая власть пожилых партийцев относилась к литературе пристально и строго: - «Как бы в писатели не проскочил бы какой-нибудь антисоветчик!» (Я был «на крючке» у КГБ лет с восемнадцати, с возраста, когда начинаешь подвергать сомнению общедоступные плакатные истины).
На первую книгу каждый молодой автор должен был предоставить три письменных рекомендации от маститых писателей. Потом рукопись необходимо было обсудить на секции СП КАССР, потом в соответствующей секции СП РСФСР, потом в Главлите и только после этого включать в план издательства. (Это сейчас, - нашел спонсоров на четыре тысячи баксов, и через три месяца твоя рукопись издана в цветной обложке в твердом переплете с припрессованой пленкой и на мелованной бумаге…) Выслушав доклад краеведа-стукача секция детской литературы СП КАССР под руководством Ю.И. Дюжева проголосовала «против» моей рукописи почти единогласно. Особенно испугало секцию прямое обвинение в антисоветских намеках, которые высмотрел рецензент в главке «Глобусники». (Отрицательная рецензия Виктора Ивановича П. хранится у меня в архиве). По логике я должен был бы забиться в щель и тихо плакать, вытирая сопли.
Но!
То ли насморком я не был болен, то ли щели подходящей и достаточно теплой не нашлось, но слегка опохмелившись, (отмечали мы мой провал с друзьями в мастерской художника Толи Магрудумова под шашлычок и коньячок), и сообразив, что терять мне нечего, я набрался наглости и пошел на прием к тогдашнему Главному редактору издательства «Карелия» Юрию Викторовичу Шлейкину. Он меня принял и выслушал.
Я рассказал, что Союз писателей КАССР мою рукопись забраковал и не дает рекомендации. Однако, одна повесть из рукописи («Каникулы в Карелии») к тому времени была уже дважды напечатана в Ленинграде (в журнале «Искорка», тиражом 15000 экз. и в альманахе «Дружба», тиражом 100 000 экз.), а вторая повесть («Святое дело – артель») вот-вот выйдет в журнале «Уральский следопыт», издающимся в Свердловске тиражом в 175 000 экземпляров. Так что больших цензурных претензий книга иметь не должна. Тексты её уже обсуждены на «Совещании молодых писателей» в Ленинграде, и имеют две письменные рекомендации от «Совещания». Третью рекомендацию я рассчитывал получить от Союза писателей КАССР. Её не будет. Однако, повести проверены на читателях и обкатаны в других, не карельских Главлитах…
Юрий Викторович сказал, что, - «Карельский СП ему не указ, там слишком много перестраховщиков», - и запустил мою рукопись в производство. Повести прошли все внутренние рецензии и цензурные барьеры в Москве и Главлите, и через каких-то тридцать восемь месяцев я держал свою первую книгу в руках.
За минувшие двадцать четыре года повести, запрещенные по кагэбэшной подсказке в СП КАССР, издавались в общей сложности девять или десять раз: в Москве, Питере, Свердловске и в Петрозаводске.
Политическая обстановка тоже изменилась. Сексотов-стукачей, осведомителей, специалистов по доносам на творческою интеллигенцию, в нынешнем ФСБ может быть и подкармливают, - чего не знаю – того не знаю, - но наверняка не столь обильно, как в годы моей (и Акбулатовской) литературной молодости.
Смена политических ориентиров в России дошла до того, что за повести, «после которых руки хочется помыть», мне были присуждены: премия на «Международном конкурсе детской и юношеской литературы имени А.Н. Толстого» 2006 года и Диплом 1 степени на Всероссийском литературно-публицистическом конкурсе «Спасибо тебе, Солдат», организованном обществом «Боевое Братство» и партией «Единая Россия» (региональный этап 2007 г). Не протухли мои тексты за четверть века, а клевета двадцатилетней давности уже давно не актуальна, и повторять её, – против ветра плевать.
Обычно Акбулатова-Скворцова всегда чутко держала нос по ветру. Журналистка! Профессия такая, - вторая по древности после проституции. А тут прокололась, не учла, что опираясь в своем критическом раже на стукаческую клевету времен минувших, она невольно подставилась.
В совковую эпоху сексотов-стукачей в творческих союзах (художников, писателей, журналистов, композиторов, театральных деятелей и т.д.) на душу списочного состава было не меньше, а может быть и больше, чем на военных заводах, в НИИ среднего и тяжелого машиностроения и в воинских частях. Идеологический Фронт! Так решала КПСС. А фронтовые части должны быть идейно-закаленными и семь на семь раз перепроверены.
Из одного карельского писательского союза меня уже выгнали из-за стукача В. Верхоглядова. Правда, и писатель-то он гораздо ниже среднего уровня. Один-три рассказа и несколько текстов к фотоальбомам за три десятилетия «напряженного творческого труда». Быть может, не стоило мне и цепляться к столь мелкой личности, - но уж больно он лично мне противен. Страна должна знать своих героев. Проверенные стукачи – главные официальные герои совковой и нынешней, путинской, эпохи. В своем стукачестве он сам признался на общем писательском собрании, так что его инкогнито принадлежности к спецслужбам я не раскрываю. Несколько лет он терся в моей мастерской, вынюхивал, выслушивал, сам анекдоты о Брежневе рассказывал. Закончилась его подпольная карьера по моему стишку:
«Тебя я выставил взашей,
Так до конца и не изведав:
Ты – краевед из стукачей?
Или – стукач из краеведов?»
Зато официальную карьеру литератор В. Верхоглядов сделал великолепную. Стукачество в его писательской судьбе, - как волшебная палочка в руках у Гарри Поттера. Писатель, журналист, зам редакторов нескольких карельских газет, «Заслуженный журналист Карелии», пресс-секретарь Представительства РК в Москве, сиживал в Помощниках у Представителя Президента РФ в РК, а теперь его пропихивают в главные редакторы журнала «Север». (Если это произойдет, то литературой в журнале будет покончено).
Была ли сама Скворцова-Акбулатова сексоткой-стукачкой я сказать не могу. Архивы КГБ пока закрыты. Измышлять не берусь, - не мой это стиль. Я всего лишь уверен, что лет через пятьдесят - семьдесят наши потомки смогут узнать правду. Ведь не только, - «рукописи не горят», - но и доносы хранятся в архивах!
Одно я знаю точно: в те годы при ней лишние разговоры не разговаривали, антипартийных и брежневских анекдотов не вспоминали и самиздатовской литературой с ней не обменивались.
На всякий случай.
Один раз я был с ней по-товарищески откровенен, и заполучил на себя публичный донос.
Сейчас она пытается измазать грязью стукачества великих писателей:
«Доносами» всегда занимались писатели. Одни «доносы» Набокова на Достоевского чего стоят!» (Из статьи Г. Акбулатовой "О "Севере", любителях Катулла и толерантности" - о ежегодной встрече редакции журнала с читателями и писателями»).
Однако, на сколько мне известно, Владимир Владимирович Набоков писал стихи, прозу, литературную критику, а не доносы на собратьев по перу в КГБ, МГБ, ГПУ, НКВД, ВЧК, ФРБ, УСС и в Комиссию Уоррена.
Набокова интересовала литература, а не должность при литературной карьере. Не был он ни секретарем СП, ни зав. отделом критики при каком-либо журнале. Он оценивал художественный уровень текста, а не потенциальную возможность автора текста занять то или иное литературное кресло. И тем более, при оценке литературного текста, он не использовал прием стукаческой КЛЕВЕТЫ.


5.

ЗАВЕДОМО НЕТОЧНОЕ (НЕДОБРОСОВЕСТНОЕ) ЦИТИРОВАНИЕ.
Этот прием СТУКАЧЕСКОГО МЕТОДА потоньше клеветы и не столь прямолинеен. Рассчитан прием НЕТОЧНОГО ЦИТИРОВАНИЯ на читательскую массу ниже среднего уровня, на пресловутых «ткачих-поварих», которые «романов не читают, но считают, что авторов надо сажать».
Прием НЕДОБРОСОВЕСТНОГО ЦИТИРОВАНИЯ в совковой журнальной критике по своей этичности напоминает мне широко развитую у нынешних правоохранительных органов практику ПОДБРАСЫВАНИЯ УЛИК.
По сценарию ситуации весьма схожие.
Идет обыск, - двое понятых, подозреваемый, три опера и следак (мусора). Понятые жмутся к стенке, им все впервой и слегка страшно. Подозреваемый молчит в углу. Опера шастают по квартире и трясут тряпками. Следак задает вопросы. Незаметно для понятых один опер на три секунды исчез в сортире. Следак приглашает туда понятых: - «Так! Доллары (героин) в сливном бачке! А почему у вас доллары (героин) в сливном бачке?» Понятые в шоке и возмущены подлостью подозреваемого: - «Вот гад какой! А с виду человек приличный!»
Идет оценка литературного произведения («обыск квартиры»). Читатели критической статьи («понятые») следят за рассуждениями критика (действиями «мусоров-оперов»). Автор («подозреваемый») конечно же молчит, - а кто ему слово даст? И тут критик («следак») выдергивает цитату («улику»): - «Ага! Попался, подонок!» Читатели критической статьи («понятые») в шоке и возмущены подлостью автора («подозреваемого»): - «Вот гад какой! А с виду человек приличный!»
Понятые видят только то, что им мусора показывают.
Читатели критической статьи романа «подозреваемого» скорей всего не читали, а если и читали, - то уж конечно наизусть детали не помнят! Как и понятые, - чужую квартиру не знают, карманы мусоров перед обыском не проверяли и с подлыми милицейскими приемами не знакомы.
Из статьи Г. Акбулатовой "О "Севере", любителях Катулла и толерантности" – я приведу два абзаца из «протокола обыска» «Литература подпольных жителей»:
«Я полагаю, здесь имелась в виду … проблематика, идеология "подпольного" или "чердачного человека", который, как и у Достоевского, так же готов низвергнуть Бога, выступая против "примиренческой, шакальной позиции Христа" ("Карьера дворника", с.211). Но у Достоевского несоизмеримо шире горизонт, он обладает истинным критерием, а герой Г. Салтупа сформирован, существует уже в обезбоженном, обезображенном мире, без критерия (удивительна эта подсказка русского языка: маленькая служебная частичка, приставка без/бес, обретая самостоятельность, превращается в жуткое виртуальное существо - беса).
Этот бес (то есть этимологически - отсутствие чего-то, в данном случае фундаментально важного - Абсолюта) подчиняет себе героя, но это остается незамеченным не только для любознательного общества, но даже и для самого автора "Барака..." - пытливого и дотошного во всем, что касается проблем и настроений его героя».
В этих Акбулатовских измышлениях соответствуют действительности только четыре слова, выдернутые из текста романа «Карьера дворника» и номер страницы. Все остальное – ложь, наглая ложь, в расчете на интеллектуальный уровень пресловутых «ткачих-поварих», которые «романов не читают».
В доказательство истинности моих слов и подлости ПРИЕМА НЕДОБРОСОВЕСТНОГО ЦИТИРОВАНИЯ мне придется процитировать две страницы из романа, откуда «улика» Скворцовой выдрана:
(стр. 211 – 213)
«Лер! Деревянный болван, пень, столб безгласный и пустой вдруг перенял на себя наше напряжение, жесты, фразы, секунды захлестывающей тоски, когда ты мучаешься от невыразимости слов, от невозможности высказать именно то, что чувствуешь; слова, как путы, сковывают тебя, твои собственные слова, которые ты высказал и, вдруг услышав свой голос вслух, не поверил им, ощутил, что не то, не то, не то ты хотел сказать!
Я говорил Женьке, что Христос только потому и победил, что всегда-всегда-всегда побеждает проигравший! Христос был демагог и диссидент, и ему просто-напросто повезло, крупно повезло, что его распяли вместе с двумя разбойниками, иначе бы никто и не вспомнил его имени, кроме зарывшихся в века античности двух-трех десятков историков. На Христа смотрели как на Учителя Жизни, Богочеловека, первого социалиста — проповедника равенства; как на миф, воплощающий в себе вечно умирающую и вечно воскресающую природу; взгляды были религиозные и атеистические, и все равно близкие по своей противоположности, а ты, Женька, представь Христа победившим, представь и посмотри на него с точки зрения УКа — уголовного кодекса! Распяли-то его за что? — Самозванец! Претендент на царский трон, который был в то время поделен между четверовластниками! И вот, представь, Женя: Иисус из Назарета — вождь небольшой общины соратников — победил и занял престол, как на то надеялись его апостолы до его распятия. Он — Царь Иудейский! Он уже Христос! Во славе и на троне. Бывшие апостолы — приближенные, бывшие первосвященники — в изгнании, с могучим Римом — вечный мир и добрососедско-вассальные отношения... Ведь уже в «динарии кесаря» заложена будущая примиренческая, шакальная позиция Христа! Он царствует мудро и осторожно, руководствуясь новой моралью, изложенной им самим в Нагорной проповеди, изречения из «Нагорной» постоянно цитируются и в праздничные дни, записанные аршинными буквами арамейского языка, полощутся на хоругвях под голубым небом Иудеи! Ура! Виват-виват! Вот сам Христос — живой и вечно живший Богочеловек — запросто, по-приятельски помахивает с трибуны восторженным иудо-христианам! «Слава великому Назаретянину!» — скандируют в толпе… И кто же его враг? Рим? Анна и Каиафа? — нет! С Римом бороться нельзя, с эмигрантами давно покончено, но враги есть!
— Кто? — спросил Женька поеживаясь.
Да-да! Вот этот расколотый волдырь на деревянном теле лера, от которого дряблыми, угасающими волнами отходят мягкие складки, и есть Женькин вопрос! Удивительно! Как точно, пластически точно передал он свое недоумение в текучих складках резаного дерева...
— «Апостолы!» Да, Женечка, да! Апостолы. Ведь с ними приходится делиться властью, они и только они знают Иисуса еще не Христом, а первым среди равных, простым плотником, сыном плотника из Назарета, о котором они, уже наделенные властью, любят посплетничать в узком кругу, подшутить над его слабостями, пройтись блудливым смешком по поводу его «божественного зачатия» и, скромно закатив глаза, не отказывают себе в удовольствии намекнуть, что слухи-то слухами, им, конечно, верить нельзя, как нельзя ставить под сомнение божественное происхождение нашего Великого Назаретянина, но его ныне усопшая матушка незадолго до бракосочетания с престарелым Иосифом путалась, — говорят враги-фарисеи! — с неким легионером Пандерой или Пандиром, — «Да отсохнут уста, впервые изрекшие столь низменную ложь!»
Апостолы прощают победившему Христу забывчивость, когда он слова погибшего Иоанна Крестителя, предтечи своего, приписывает себе, и деяния предтечи порою путает со своими деяниями. Бывает! У великих людей ой как часто бывает подобная забывчивость!.. Но он, воплощенный Богочеловек, облаченный доверием всего народа Иудеи, не может и не должен терпеть заговорщиков вокруг своего трона. На сцене появляется тринадцатый апостол, лично преданный, некий Савл или Павл, или просто — Павлович — не суть! — он не бродил с непризнанным Иисусом по селам Палестины и Галилеи, но, обретя в сердце своем великую веру в воцарившего Христа, первый указывает Великому Учителю на окопавшихся близ его трона врагов! Заговор! Изменники! Враги народа! Тайно продавшиеся злоклятому Каиафе и готовившие государственный переворот — признались, покаялись и были великодушно распяты... Итог? — но нет, Женечка, нет! Прославленного Богочеловека еще ожидают великие деяния, народ его счастлив, под неусыпным оком железного апостола внутренних дел! Великий Рим доволен удачным соправителем беспокойной некогда Иудеи, «сенат и римский народ» трижды удостаивали победившего Иисуса малыми триумфами и наградили его лавровым, дубовым и золотыми венками! Виват! Виват Великому Христу!.. А сам Учитель Жизни в прохладной тиши кабинета волен писать в веках незабвенную тетралогию борьбы и жизни своей: — «Малая Цезарея», «Духовное возрождение», «Палестина» и «Воспоминания».
Творения Назаретянина заучивают в синагогах усердные ученики, громогласные глашатаи зачитывают вслух, для неграмотных, гениальные страницы на площадях и базарах, и умнейшие толкователи Божественного Откровения признают непреходящую нравственную ценность новых трудов Великого Иисуса Христа Назаретянина!
Да, Женечка! Да, Евгений Фомич! Только проигравший побеждает! Победителя неотвратимо ждет очередная волна переоценки ценностей, или — хуже того — забвение! И кто бы вспомнил через две тысячи лет о победившем самозванце, взошедшем на захудалый престол захудалого подвластного Вечному Риму мелкого царства, если бы он не проиграл, и его бы вовремя не распяли... Повезло ему! Круто повезло!
Так говорил я...
И в злости изгоя мнил себя правым.
Да я, пожалуй, и сейчас, глядя на Женькин лер, в котором резким, острым складкам, — желчным и в чем-то поверхностны, — противостоят глубокие живительные формы, все равно не отрекаюсь от своих слов, а Женька, — Женька тогда крутил башкой, ерошил свои длинные волосы и — я видел, чувствовал это! — не соглашался со мной.
Не помню слов его! Хоть убей, — не помню!.. Слова подвластны Женьке, но подлинная его стихия, его воздух — форма. Двуединая, тягучая и живая. Хаос складок и текучих форм на деревянном теле лера лишь внешне случаен, а я вижу в нем, как врач на кардиограмме, сам ритм нашего спора и то невысказанное, что всегда присутствует в столкновении двух мнений…
Ведь что такое спор? — слова, фразы, звуки, колебания воздуха голосовыми связками и нечто незримое, что как бы витало над нами, — Женькина усталая усмешка в каждой его фразе и моя яростная озлобленность. Он мудр, он гораздо умней меня, мой бедный друг Женя, — дал выплеснуться моей накипи, а сам не ожегся, принял мои слова как хлесткий парадокс!
Он, кажется, говорил, что я принижаю, размениваю на мелочь подлинного Христа, что тот, подлинный, уже прошел искус властью.
— А вспомни-ка Христа в пустыне?
Медленно ощупывая чуткими пальцами свой нос, щеки, бороду — как бы подбираясь к своей длинной кадыкастой шее, говорил Женька, вытягивал торчком бороду и вот уже скреб заросший жесткими волосинками кадык.
— Ты, Леня, передергиваешь. «И вознес Его дьявол над Миром, и сказал Ему, хочешь, я поставлю Тебя царем над царями?» Так, кажется, говорится в Евангелии? И Христос отвечал ему: — «Царство мое не от мира сего». Так-то, братец. Искушение властью Иисус уже прошел. И что такое власть над людьми? Ложь. Прах, тлен... Забвение. Владеть людскими душами — незримыми, непреходящими, вечными — вот это и есть подлинная власть над миром...»
Да, можно было бы Женькины слова записать на магнитофон, на бумагу, вырезать, в конце концов, на деревянном столбике буковки, но он веру свою и спокойствие, чуть поколебленное моими выпадами, выразил в текучих глубоких линиях...
Да! Наш спор был бы лажей и ерундой, если б не Женькин лер.
Я ведь забыл о нем, а Женька, выходит, помнил. И, врубаясь в податливую заготовку клюкарзой, свербя и вытачивая форму, он еще спорил со мной, вновь и вновь убеждаясь в своей правоте...
Горько мне стало и обидно, и совсем не потому, что Женька меня переспорил именно сейчас, лером, а не тогда, словами. Горько оттого, что лишь нам двоим, нам, изгоям, открыт подлинный язык структурной пластики лера...»

Надеюсь, что сейчас текст двадцатилетней давности наглядно покажет читающим «понятым», как подкидываются фальшивые «улики» с помощью стукаческого приема НЕДОБРОСОВЕСТНОГО ЦИТИРОВАНИЯ.
У меня литературный персонаж романа Л. Сорокин выступает не против Иисуса Христа, Бога, Абсолюта, а против некого самозванца, причем, - победившего самозванца: «Он — Царь Иудейский! Он уже Христос! Во славе и на троне».
А Скворцова обвиняет и литературного героя и меня, автора литературного текста, в богоборчестве. Подло, по-милицейски подло. Все равно, что обвинять Ф.М. Достоевского, (к которому Скворцова апеллирует), что он своим романом «Преступление и наказание» призывал питерских студентов охотиться на старушек с топорами, потому, что они: «не твари дрожащие, а право имеют!»
Возможно, тогда, двадцать лет назад, мне не удалось в должной литературной художественной форме передать корректировку взглядов Л. Сорокина, главного персонажа романа «Карьера дворника». В те годы мне хотелось писать тексты, которые ритмом и на интонационном, звуковом, ряду совпадают или почти совпадают по времени и жестам с действительностью, - я никак не мог их разделить. Внутри себя и на бумаге. Мне было крайне трудно поставить точку после пяти–шести слов в предложении. Поэтому фразы вырастали очень длинные, перенасыщенные знаками препинания. Для меня тогда все текло сплошным потоком, - и слова внутреннего монолога персонажа и секунды действительности, в которой он живет. Но попытка показать, - что только искусство, (как я тогда достаточно наивно представлял), способно воздействовать на душу человека, заставить его переоценить свои взгляды, - все же была:
«Ты, Леня передергиваешь». «Владеть людскими душами — незримыми, непреходящими, вечными — вот это и есть подлинная власть над миром...» «…Женька меня переспорил именно сейчас, лером, а не тогда, словами».
Скворцова, используя стукаческий прием НЕДОБРОСОВЕСТНОГО ЦИТИРОВАНИЯ, подкидывает лживую улику («пакетик героина в сортир»):
«Этот бес… подчиняет себе героя, но это остается незамеченным не только для любознательного общества, но даже и для самого автора».
Акбулатовой мало выставить «ниспровергателем Бога» литературный персонаж романа, но ей надо обвинить в подчинении бесу «самого автора».
Признаюсь, что я человек не «воцерковленный», хотя крещен по вере предков, по православному обряду, но в церковь хожу редко и посты не соблюдаю. И, откровенно говоря, меня забавляют недавние стойкие комсомольцы и коммунисты, ныне с благоговением «припадающие» к образам святых и ручкам священнослужителей. Пошло это, господа! Противненько…
Еще не выцвели чернила на ваших доносах: - «Ах, он такой-то сякой-то подозрительный, и антисоветчик, и на всеобщие выборы не ходит, и «Радио Свобода» и «Би Би Си» по ночам слушает!»
Совсем недавно вы, в составе комсомольско-молодежных патрулей, дефилировали в Пасхальную ночь вокруг православных храмов, вылавливая вместе с мусорами молодых людей, пришедших к храму. Расспрашивали кто - где учится, записывали их фамилии и потом «песочили» их на комсомольских собраниях, а нераскаявшихся выгоняли из Вузов и техникумов. Неужели забыли?
Вы, не успев со своей совестью разобраться, уже святее Папы римского себя мните, в новые инквизиторы записываетесь.
Хотя флюгерское поведение сексотов вполне объяснимо: СТУКАЧ всегда обращается к ВЛАСТИ. Пришел в деревню отряд партизан, - стукач шепчет на ушко комиссару. Вернулись немцы, - он бежит с новостями к обер-лейтенанту…


6.

ПОДТАСОВКА и ПЕРЕДЕРГИВАНИЕ, -
- приемы карточных жуликов, -
в журнальной критике совкового периода наиболее распространенные приемы и, пожалуй, самые многообразные.
В карточной колоде только четыре масти, но приемов подтасовки, крапа и передергивания у профессионального шулера не счесть.
В литературе принято выделять только три РОДА, «родовую доминанту» (своеобразные МАСТИ в колоде карт). «Эпос», - повествование о событии; «Лирика», - субъективно-эмоциональное размышление; и «Драма», - диалогическое изображение событий. («Энциклопедический словарь», С. 1127)
Жанров литературных и специфических переходных форм множество. Но все равно «цельность художественного произведения определяется в единстве специфических свойств его Формы и Содержания» (Там же, С. 431). Смешение литературных родов и жанров ведет или к безвкусной трепотне, или к пародии.
В сравнении с карточной игрой, - если сели играть в «подкидного», то посреди сдачи козырей не меняют, и кричать, что «Играем в покер, у меня каре на руках!», - не стоит. Можно получить канделябром по темечку.
В доказательство мне опять придется цитировать и свой текст, и приемы ПОДТАСОВОК И ПЕРЕДЕРГИВАНИЙ у асса шулерского критицизма Г. Скворцовой.
Погиб мой друг и сверстник, финский поэт Пааво Воутилайнен (1952 – 2002). На его смерть белым стихом я написал короткое эссе «Паша-Паша-Паша-Паша» с подзаголовком «Прощальное слово собутыльника». Написал за два дня, - хотя обычно пишу тяжело, десятки раз переделывая и переделывая фразы. Не дается мне Моцартовкая легкость стиля. Написал к сроку и успел «Прощальное слово» опубликовать на девятый день Пашиной гибели в газете «Карелия»… И потом, на сороковины Пашиной смерти, в газете «Петрозаводск»… Через два года включил его в свой сборник прозы.
«Прощальное слово», - это специфический жанр лирики. Это не некролог в газете и не эпитафия на камне. И, тем более, не газетный криминальный очерк-расследование.
«Прощальное слово», - по жанру и стилю чем-то сродни похоронным плачам, которые исполнялись заонежскими старухами-вопленницами сто – двести – триста лет назад. Я не подделывался под Ирину Андреевну Федосову (1831 – 1899), - самую известную русскую сказительницу, не пытался пародировать её плачи-импровизации: «Плач о Старосте», «Плач о Писаре» и др. Сама тема, – смерть друга, горечь утраты, «где стол был яств, там гроб стоит», – потребовала речитативного, ритмичного построения фразы. И обращения к покойному, как к живому слушателю.

«… … И вдруг, на секунду Ты примолк, и из-под нечесаной бороды пьяного Вакха выглянул деликатный и чистый мальчик: —
"Ты не обидишься?
Ты вправду не обидишься?
Взаправду?
Я не хочу тебя обидеть
Своею шуткою
Не очень, может быть, и ловкой,
Ведь и меня частенько обижали,
Поэтому
Твою обиду я легко могу понять, —
Но Салтуп-Палтус, — это так забавно!
Так близко по сложенью звуков,
А я люблю со звуками играть…
Ведь я Поэт,
И звуки для меня — хрустальные игрушки…
Поэтому, — Поэт-Тому! — Кому-Поэт? —
— прошу тебя,
Не обижайся,
Ладно?…"
Мальчишка, —
Ты, —
Которого успел я разглядеть, —
Был свеж и чист,
Причесан на косой пробор
И галстук-бабочку носил на шее тонкой.
Наверное, он пел недавно,
Пел только что,
С другими мальчиками в хоре, —
Высокий и торжественный —
Хорал! —
— звеня дискантом в поднебесном своде!…
И тот хорал еще звучал в его
Душе…
В Твоей душе,
Мой добрый собутыльник…»
… …
«Когда Ты шел по городу, - огромный и косматый, - раздвигая могучим пивным брюхом пространство мира и, размахивая руками, — такой свободный и размашистый, — что прохожие издали вдавливались в стены домов, освобождая Тебе вольный путь, водители иномарок испуганно тормозили, выглядывая в зачерненные стекла, а стоящие у тротуара пустые "жигулята" скулили и тявкали Тебе вслед противным противоугонным лаем…»
… …
«— Палтус!!! Эт-то ты, Палтус!!! Я хочу с тобой выпить!!! — издалека, за сотню метров, ревел Ты громоподобно утробным ором.
Старушки озирались и перехватывали покрепче авоськи со звенящим уловом из пивных бутылок темного стекла. Детишки выглядывали на Тебя из колясок, пускали слюнявые пузыри и от восторга пачкали памперсы. Солнце пряталось за косматую шевелюру пьяного Вакха, как за грозовую тучу, и испускало сияние подобное нимбу, — славно!»
… …
Я не считаю, что моё эссе «Прощальное слово собутыльника» является вершиной русской словесности, и дети должны зубрить его в школах. Отметили премией на конкурсе, - и слава Богу! Текст отработал свое на поминках – девятинах и сороковинах Паши Воутилайнена, - и, как мне показалось, вобрал в себя нечто большее, чем сиюминутная газетная заметка, сложился целостно, «в единстве специфических свойств его Формы и Содержания». (Недаром же его использовал журнал «Север», когда в 2006 году давал подборку поэзии П. Воутилайнена). За два года после Пашиной смерти активней зашевелились местечковые националисты, вбивая клинья между русским и финно-угорским населением Карелии, а у меня эта тема там немного обозначена.
… …
«Но хоть мы — Воутилайнен и Салтуп — выросли и созрели на разных ветках индоевропейского древа языков, но мы земляки! И делить нам нечего! Родину не делят. Родину, как и мать, нельзя разрезать на кусочки…»

Поэтому я включил эссе в новую книгу прозы.
Мне было бы интересно и полезно прочитать профессиональную ЛИТ

Добавлено: 03 май 2007, 14:39
Нугаша
Я понимаю: у каво чиво балит, тот а том и гаварит.
И я поражаюсь: как много у Вас, уважаемый Григорий, наболело! И потрясена: весь амбар – и нараспашку! Какой Вы смелый! Какой Вы щедрый!
Лично я не стала лезть в "амбар": не женского ума это дело! А вот если у Вас есть и другие "накопления", поговорю с удовольствием. Скажем, о цветочках, или тряпках, или косметике, или стишочках, или, на худой конец, просто о любви. Но, главное, не в "амбаре", а в более подобающем, сорьки, формате…

:o