Мысли из корзины_5

[Меркушев Виктор]

……….
В детстве я очень любил сказки. Да и сейчас бы читал и читал! Только тогда у меня отчего-то находилось для этого время, а теперь его нет. Помню, мне очень когда-то понравился «господин Сентябрь» из невесёлой сказки для взрослых. Пасмурный и нелюдимый герой-полуволшебник. На этюдах я – господин Сентябрь, но моего «волшебства» хватает только на то, чтобы ко мне не лезли с дурацкими вопросами. А иногда и его не хватает. Слабенькое такое волшебство. Не всегда даже удаётся его употребить для работы: особенно последнее время я проваливаюсь в какую-то бездну бессилия совладать и с формой, и с цветом. А вечное недовольство собой это вещь очень ядовитая, она отравляет всё в душе, не позволяя пробиваться чувству, делает руку слабой и безвольной и не оставляет никакой силы для жизни. Но тут я случайно встретил чёрного кота. Я прибавил шагу, дабы кот не перебежал мне дорогу, но кот спокойно посмотрел на меня и юркнул в подвал дома. Мне даже показалось, что перед тем, кот о чём-то подумал. И мысль его была не столь легкомысленна, как моя, и видно, что животное повидало виды и во всех смыслах имеет передо мной моральное преимущество. Но вот, наверное, таким же чёрным котом показался я обитателям развеселительного комплекса «Варшавский экспресс», что на Обводном. Я пристроился возле него писать Храм Воскресения Христова, удивительно похожий на Спас. Собственно, только в первом приближении, поскольку ясно, что постройка начала двадцатого века, поздний модерн, почти Гауди. Часа три я поработал под постоянным недобрым наблюдением сотрудников и охранников комплекса, затем плюнул и перебрался на другую точку. И переделал работу, прямо по написанному. Местечко там любопытное: сохранились двухэтажные деревянные дома девятнадцатого века, интересные городские уголки, занимательные своим запустением, я обнаружил кирпичное здание, ставшее от времени зелёным от верхних этажей и почти до первого этажа, двор, удивительно часто засеянный пнями. Но мне там всё равно не понравилось. Это не Лавра. Что-то очень холодное и неприкаянное морозит душу, заставляет свернуться. Это действует не только на меня: люди тоже сворачиваются в коконы и быстро пересекают нехорошее место. И кто там только гуляет в этом треклятом развеселительном комплексе, место-то объективно гиблое. Но я устроился на серой набережной, у серого канала, под серым, в то время, небом. И начал писать работу. Предыдущая прописка сильно мешала, краски замутились, получилось и грязно, и серо. Нужно как-нибудь победить этот серый цвет. У меня давно не было никаких личных побед, так пусть будет хотя бы эта.
……….
Иногда я просто не могу не писать об угрюмости и мерзости запустения некоторых городских окраин. Впрочем, это и не совсем запущенные районы, и не совсем окраины, а просто какие-то неприкаянные территории, где медленнее бьётся сердце и стынет кровь от вселенской пустоты и скуки. Скуки бесцельного прозябания. Похоже, что эти территории вовсе не имеют никакой предназначенной миссии, и уж точно не подчинены какой-либо высокой идее. И вот я там стал сейчас писать. Я не знаю, что такое вдохновение, но когда я работаю, все-таки появляются быстрые, ловкие движения руки и сердце бьётся быстро. Главное, ничего не замечаю, никаких неудобств. На новом месте у меня такое состояние отсутствует. Вижу сор, плывущий по Обводному, слышу мат шпаны, и как-то очень неуютно себя чувствую. Ощущаю себя так, будто бы чувствую каждый шаг прохожих по грязному асфальту набережной, если о ней такое можно сказать. А занесла меня сюда нелёгкая, поскольку мне казалось, что место близ храма и сам храм каким-то образом связан с Блаженной Ксенией. Знаю, что иллюзии всегда ведут не туда, но поддался обаянию тайны. И, соответственно, получил. В юности я читал рассказ о том, как человек искал дом, за дверью которого его должно ждать – что? Он не знал, но знал, что эту дверь нужно обязательно найти, и даже знал, как она выглядит. Автора рассказа не помню, как не помню из какой сказки мой любимый господин Сентябрь. Дверь он-таки нашел, но за ней оказалась пустота, в которую он и выпал. Ничего не могу сказать о том, насколько это место обязано Ксении Петербургской, хотя наш город имеет и такую ипостась – плоскую и тянущую всё из души протяженную унылость. А храм возвышается над ней, словно восклицательный знак. Среди города уныния и тоски, наполненного болезненной серостью, в которой возможна только мутная и несуразная жизнь.
И вот там, среди длительного и горького солнца и серых асфальтных позёмок пыли передо мною возник нескладный человек, в ископаемом галстуке и двубортном, вышедшем из моды ещё в восьмидесятых годах, пиджаке. Роговая оправа на пристальных глазах и пыльные волосы вокруг – предполагали в моём визави человека особенного, чем-то похожего на всю эту окружающую неприглядь. И голос, тихий, мягкий.
Сколько психов я повидал за годы работы на пленэре! Да не счесть. Буйных и тихопомешанных, фантазёров и мечтателей, пьяниц всех мастей и слабоумных. Но такого ещё не видел. Человек представился Сергеем Сергеевичем. Учёным. Рассказал мне о своих достижениях в научном мире, словно бы мне это было интересно, чего достиг, и, самое важное, к чему нужно быть готовым образованному человечеству, имея ввиду обстоятельства существования такого выдающегося ума, каким является мой собеседник. Такого откровенного вранья мне ещё не приходилось слышать, что я даже прекратил свою работу и с изумлением уставился на будущего нобелиата. Видя, что его слова привели меня в нужное состояние, человек деловито достал из кармана нечто напоминающее чековую книжку, где вместо банковских бланков были отпечатанные на ризографе и скреплённые по торцу клеем листы платежных сертификатов. В этот сертификат оставалось вписать имя его владельца и вырезать слева сумму пожертвований в пользу учёного, примерно так, как это делается с абонементными билетами на электропоезда. Моё нежелание приобретать сертификат вызвало в учёном взрыв негодования. Когда не подействовали и убойные, с его точки зрения, аргументы, что я этот сертификат «своим внукам показывать буду», и могу его в дальнейшем «использовать как вексель» учёный и вовсе разошёлся, несколько раз употребив непечатные слова. Видя, что денег не будет, учёный послал меня на х… и быстрым шагом двинул через дорогу, пересекая её вне зоны пешеходного перехода.
Если бы такое произошло с поэтом, даже с художником, меня бы это в меньшей степени удивило, но с учёным… Что до поэтов, то в метро я уже не раз встречал человека, торгующего газетой «Голос поэта», которую он сам же и выпускает. Газету он продаёт по 100 рублей, но охотно принимает и пожертвования для «укрепления поэзии», о чём громогласно не забывает напоминать пассажирам. Его газету никто не покупает, но пожертвования, выражаемое в более скромных суммах, подают охотно. Я понимаю, что ему, поэту, необходимо накапливаться, набираться «жизненного вещества», чтобы написать потом «Я встретил вас…» и… получил от вас чирик!
……….
Недавно я для себя обнаружил, что существует такой известный церковный писатель Е. Поселянин. Ничего у него я до сей поры не читал, но вот моё знакомство с ним началось со следующих его строк: «Есть в Петербурге унылый квартал, наводящий на меня после привычных нарядных улиц столицы самое скверное настроение всякий раз, как я по нему проезжаю. Это - Обводный канал в части у Варшавского и Балтийского вокзалов, с упирающимися в него проспектами. Тут летом ветер носит облака пыли, от берегов некрасивого, необделанного канала; из ворот выбегают грязные ребятишки; из портерных, покачиваясь, выходят рабочие навеселе, так как это квартал простого трудящегося населения. Много его тут. Разные заводы, и громадное количество служащих на линиях Варшавской и Балтийской железных дорог. Многие из них после трудовой недели застрянут в кабаке и выйдут из него, пропившись до последней нитки и утратив всякий намек на образ Божий...» Как удивительно точно он описал то, что я сейчас наблюдаю, работая на Обводном! Но я всё-таки решил проверить Поселянина в той части, в которой он упоминает об образе жизни той части населения, которая вынуждена здесь проживать. Закончив сеанс, я направился обследовать строения, прилегающие к храму. Своё предприятие я решил начать с осмотра первого двухэтажного деревянного дома, почти прилепившегося к церковной ограде и застрявшего между гаражным строением и боковым флигелем развеселительного комплекса. Постройка, скорее всего, принадлежала к началу прошлого века, но домишко поразил меня своей ветхостью: двускатная крыша треснула в своей вершине и стала более похожа на навершие башни, которыми в семнадцатом веке любили украшать крепостные стены монастырей и устраивать в них арочные ворота. Щитовая отделка корпуса здания сильно прохудилась, словно шинель Акакия Акакиевича Башмачкина, и из прорех, кое-где заделанных листовым железом, струился песок, который изначально был засыпан туда в качестве утеплителя. Карнизы здания покрылись густым мхом, а там, где вылет досок оказывался более значительным, образовались своеобразные почвенные островки, на коих росла трава и стеблились веточки ивняка. Подъезда у дома оказалось два, причём один был сплошь заставлен ископаемой мебелью, так, что мне пришлось протискиваться, дабы проникнуть внутрь здания, на совершенно истёртую деревянную лестницу, больше напоминающую горку. Балясины перил начисто отсутствовали, однако кое-где были заменены различными досочками и слоёной фанерой. Причём опасные ржавые гвозди торчали решительно отовсюду. На площадке второго этажа в полу зияла огромная дыра, в которую впору было провалиться, но самое интересное, что она казалась бездонной, хотя с чердака пробивалось солнце, и на лестнице было довольно-таки светло, во всяком случае, света было вполне достаточно, чтобы даже различать разные оттенки цветной изоленты, которой были перемотаны электрические провода, повсеместно свисающие и лезущие изо всех щелей. Пыли на лестнице парило столько, что я некстати закашлялся, чем вызвал явление из ближайшей двери, густо обитой войлоком и дерматином. Явление оказалось женской особью неопределённого возраста с отсутствующими передними зубами и сильной отёчностью тканей лица. Синий халатик на женщине имел лишь две пуговицы, которые, к тому же, приходились на самый верх её одежды. Бросилось в глаза, что на ней не было никакой обуви, однако она нисколько не опасалась передвигаться по небезопасному полу, чреватому в лучшем случае занозами. «Синий халатик» зачем-то начал озираться по сторонам, будто кого выискивая, шепелявя при этом что-то непонятное. Из всего невнятного бормотания мне удалось уловить, что какая-то «Манька сучка и сколько это б…во можно терпеть!» Я решил более не провоцировать фантазию несчастной и поспешил удалиться, подняв при этом ещё большую пыль. Обследовать второй подъезд мне уже почему-то не хотелось.