Изжеванный и помятый, человек был выплюнут автобусной давкой в пустоту улицы, на которой, кроме ветра, не находилось ничего. Став (по крайней мере, на это время) первопроходцем, человек слегка ободрился лицом, и пошагал с преувеличенной энергией куда-то на юго-запад.
Пространство, расстилающееся перед ним и разрезаемое торсом, заполнили уродливые двухэтажные дома. Уродство их заключалось в серости и старости. По слухам, их построили пленные немцы, а так как слуху было уже порядка пятидесяти лет, он [слух], по умолчанию становился полноценной истиной, оспаривать которую попросту неприлично. Дома же эти, хоть и возводились немцами (не будем нарушать приличий), строились все же для русских и по русским, не всегда адекватным чертежам. Хотя скорее не русским, а советскими. Таким образом, уборная, как место совершенно недостойное близкого соседства с советским человеком, вынесена на улицу. Ванная же комната, ввиду своей крайней буржуазности, упразднена.
Советский союз, просуществовав положенное ему время, стал прошлым, дома же каким-то хитрым манером избежав серпа истории, перекочевали в настоящее. Точно также, перекочевали в настоящее жители и, в какой-то степени, наполнители и осмыслители этих домов.
Был день, и человек шагал. День, надо сказать, выходной и погожий. Солнце отражалось от гладких поверхностей, производя блики и ободряя дополнительно. Во дворе, в который забрел человек, кипела жизнь. Какая-то всклоченная, неопрятная женщина развешивала белье, пацаны ковырялись в автомобиле, мужики, что-то выпивая, играли в домино, громко щелкая костяшками о стол. Из распахнутого настежь окна раздавался детский плач, пахло жаренной кортошкой и мочой.
Проволока, предательски припорошенная листьями, внесла свои коррективы в грядущие события. Человек запнулся и, по-бабьи вскрикнув, растянулся в дворовой пыли. Несмотря на падение, он сразу услышал тишину, запах мочи стал явственней. Вставать же как будто не хотелось. Полежав какое-то время и, словно не сумев объять землю раскинутыми руками, человек встал и, нервно отряхнувшись, украдкой озирался по сторонам. А озирать было что. Его появление произвело множество действий, мыслей, эмоций. Во-первых, оборвалась игра, физиономии спортсменов выражали неприязнь, любопытство, гнев и страх, от чего становились совершенно идиотскими, во-вторых, чумазые лица пацанов, вынырнувшие из недр капота, прямо-таки осветились, их глаза словно приговаривали: «Ой, что-то будет! Что-то будет!» В-третьих, и это было совсем странно, замолчал ребенок. Лишь женщина с бесстрастием и планомерностью робота выполняла свое дело, и белье усеивало веревку.
Пока человек выколачивал пыль из пиджака, спортсмены-доминошники приближались, причем делая вид, что идут не к нему, а просто идут. Ведь может же человек просто идти, в конце-то концов? Раскусив их маневр, он приготовился ко всему сразу. То есть был совершенно не готов. Мужики подошли вплотную. Человек внутренне подобрался.
– Кто таков будешь?
Первый же вопрос поставил его в тупик, ибо он не мог сообразить, что ответить – имя, фамилию? Профессию? Увлечение? Не найдя ответа, в порядке компромисса, промямлил что-то жалкое.
– Кого надо? Может проводить тебя? А то у нас район такой… Заплутаешь! – проявили участливость мужики.
Тут то и выяснилось, что человек здесь случайно, укачало в автобусе, а следующий не скоро, вот он и решил пройтись. Сам не поняв как, он в скорости оказался за столом – с домино в одной руке и стаканом прозрачной жидкости в другой. Плечи соседей подпирали собственные, и эта теснота игрального стола объединяла и роднила, наполняя его чувством благодарности к мужикам. Жидкость же оказалась спиртом, нашлись и папироски для некурившего доныне человека.
Настолько естественной показалась ему эта среда, настолько простой и безхитростной, что он, как бы попав на другую планету, отринул на время себя, свои принципы и погрузился в нее. Только в голове крутилось гадкое слово – «аборигены», и туманным рефреном, намеком на эхо, звучало короткое «Кук».
То, что началось как «домино» и «за знакомство», переросло в попойку. Причем человек, до того в рот не бравший ни капли, напился отчаянно и жаловался соседу, размазывая пьяные слезы по когда-то интеллигентному лицу. Тут была и непонимавшая его жена, и дети, которые считают его неудачником, и любовница, судя по всему изменявшая ему. Под конец, набравшись смелости, он поведал даже о своей борьбе с триппером, о том, каким гусарским манером он был приобретен и как, усилием медицины, повержен. В общем, к утру человек совершенно освоился среди мужиков, став своим в доску. Про дом же и жену он вспоминал все реже и с неохотой. Думать об этом было неприятно, эта мысль обличала. Но уснул он именно с ней.
День был по-осеннему хмур, облака серостью своей давили человеку на виски, холодный ветер пронизывал его до кости. Он стоял совершенно один, вдыхая горький сизым дым сигареты. Ночь выступала в памяти некой глыбой. Кажется, он переспал с той неопрятной женщиной. Человек вспомнил ее пятки, твердые и желтые, вроде бы он их целовал. Ему стало противно и захотелось выпить. «Зачем я здесь?» – вяло подумал он. Обозрев мутными глазами окрестности, человек скривился, почему-то вспомнился Нехлюдов. «Гадко и стыдно», «стыдно и гадко». И тут похмельным откровением, на темном небосклоне сознания мелькнула мысль: «Они знаю, что обречены. Город лепрезорий». «Только тут до конца осознаешь бессмысленность, тупиковость жизни», – подумал он. Эта пугающая истина здесь ничем не прикрыта, она обнажена, и обнажена бесстыдно. «Жизнь в пещерах. Жизнь на заводах. Все учтено. Все предопределено», – мысли эти, как раскаленные иглы, впивались в сознание человека. «Для этих людей нет Египта, нет моря. Их там никогда не будет, а потому этого нет». «Суета сует и мерзость запустения», – почему-то вспомнилась Библия.
«И у меня тоже? Так же? Только прикрыто красивой одеждой, обставлено декорациями? Нет, это не истина, – подумал он, – не истина». «Выход есть», – только подумал это, и ему стал легче. У человека появилась цель. Найти выход, разомкнуть круг обреченности, разрушить тупиковую цикличность существования. Он встал, энергия переполняла его, похмелье вышло испариной на лбу. Ни с кем не попрощавшись, и даже не зайдя в дом за кепкой, он двинулся на остановку. Человек шел домой. И в голове вертелась мысль: «Слава Богу, что мне открылось это сейчас, когда есть шанс все изменить, переосмыслить». И холодок страха, липкого и мокрого, пробежал по спине. «А вдруг такое откроется в старости, когда слишком поздно?». Он даже потряс головой, отгоняя страшную мысль.
Потом человек узнает, что не бывает слишком поздно или слишком рано, и что все открывается вовремя. Дома его ждала жена. И, совершенно случайно, на полке появилась новая книга…