Мысли из корзины. Очищено 16-го.

Размещаем здесь свои авторские тексты
Ответить
Меркушев Виктор
Почетный писатель форума
Сообщения: 120
Зарегистрирован: 07 авг 2007, 10:07
Откуда: Санкт-Петербург

Мысли из корзины. Очищено 16-го.

Сообщение Меркушев Виктор »

***
А как хорошо утром сесть в полупустую электричку, выйти на безлюдном перроне и углубиться в лес за поиском счастливого зрительного впечатления, именно счастливого, ибо иные неинтересны никому – ни возможным зрителям, ни автору композиции. Сейчас хорошо особенно: воздух наполнен пряными ароматами преющей листвы, мокрой хвои и острыми запахами грибов. Кстати о грибах: недавно я видел поляну, сплошь заросшую бледными поганками, их оборчатые ножки вытягивали ввысь гладкие блестящие шляпки, стремящиеся вывернуться к небу своим перепончатым низом, зернистым и рыхлым, словно пересыпанным крупной ржаной мукой; колония поганок захватила всю поляну и часть глинистого холма. Когда я долго вглядывался в необычное зрелище, оно мне показалось почему-то зловещим, каким-то потусторонним. А устроив свой треножник у громадного дуба, я заметил в его коре такую же колонию мельчайших грибков – размером в один-два миллиметра, плавно переходящую в красноватый плотный мох, напоминающий ковролин. Если постоянно внимательно вглядываться в наше окружение, то можно обнаружить много всего интересного и удивительного. Эти впечатления вымывают из сердца весь негатив, имеющий обыкновение там оседать, отравляя наши мысли и чувства. Приходишь из лесу какой-то иной, более спокойный, более уверенный; и пока не схватит за горло наша дурацкая жизнь, ты пребываешь в своем отчужденном от тревожных переживаний мире. Как слаба эта защита, как минутна! Но, видно, совершенно необходима. Я не представляю, что бы я без нее делал!

***
Вчера был на городом на этюдах. Казалось бы, мелкое, незначительное событие и не стоило бы его выделять особо, но человеческое пространство так устроено, что когда нет ярких, интересных событий, таковыми становятся события и впечатления из второго, даже третьего ряда. Меня очень поразила пронзительная тишина, на фоне которой перекличка диких уток кажется чем-то особенным, заставляющим заворожено вслушиваться в их низкие стелющиеся по земле и воде голоса. Поражает сырая трава, ещё ярко зелёная и белёсая трава, которая выросла совсем недавно, почти без солнца, взошедшая под ворохами хвороста, который сейчас, по осени, сжигают работники паркового и лесного хозяйства. Интересны и сами работники: настроенные по-деловому, в ярких зелёных куртках, на своих компактных электрических карах, взрывающих тишину леса наряду с кряканьем уток и переборами сухих веток. А ещё повсеместная песня воды – в ручьях, переливающейся через запруды и капающей с мокрой листвы. Странными кажутся даже собственные шаги и следы от них – глубокие поначалу, но исчезающие через какое-то время, слово земля не принимает сейчас никакого людского присутствия. И вечно меняющееся то розовыми, то желтоватыми всполохами небо, цепляющееся за голые верхушки деревьев, которые кажутся теперь более одушевлёнными, нежели летом, когда они были словно гости среди праздника птиц и насекомых.

***
Да, сейчас очень интересные дни: нет солнца, но глубокие тёмные тени все равно лежат на земле, перетекают в воду, оттого она почти чёрная; ели и сосны вбирают тени в себя и хвоя приобретает какой-то странный землистый оттенок, то же происходит и со стволами лиственных, кроме берез, которые кажутся оттого ещё белее. Это время привечало не много художников, не знаю ничего, что бы написали импрессионисты в гаммах позднего октября, да и барбизонцы тоже. У меня в этот период всегда пишутся работы и как ни странно, именно они уходят первыми: людям отчего то нравится это состояние природы – ни зимы, ни лета, ни весны, ни осени, почти как и наша перепутанная жизнь. Но когда полностью лес освободится от листвы, я опять уйду писать в город, как и после цветения кустов и деревьев – это время мне уютнее среди разноцветных домов, нежели среди одинаково зелёного или серого пейзажа.
У нас на крыше дома поселились вороны; я всегда думал, что эти птицы любят верхотуру чего-нибудь полузаброшенного, но недавно был около гидробашни политеха и обнаружил, приглядевшись, что там вовсе не вороны, а, наверное, галки. Их тоже очень много и они постоянно курсируют через дыры в кровле туда и обратно, подчас сбиваясь в значительные стаи: это похоже на своеобразный небесный «муравейник». В библиотеке Пушкина представлял свою «Пиковую даму», картинки к которой уже выложил на свой сайт. Прошло всё неплохо, правда, наверное, за счёт того, что мне там очень нравится быть. Туда приходят очень интересные люди, например, приходит молодой человек, одетый с шёлковый черный фрак, удивительно похожий на Пушкина, есть пожилой инфантильный мужчина, непрерывно конспектирующий ораторов – зачем? – и вообще, туда, я понял, приходят затем, чтобы отдохнуть душой от духоты офисов и хотя бы как-то разнообразить свою жизнь. И это бывает нечасто, что тоже хорошо, один раз в месяц.

***
Как мало остается от нашей жизни! Для любой судьбы сгодится нехитрый лапидарный пересказ, и для того, у кого «жизнь удалась», и для того, кому, по словам Блока, был «назначен тёмный жребий». Слабое создание человек, его необходимо беречь, и в первую очередь от себя самого, своих иллюзий и заблуждений. Может быть потому, и «любим мы то, чего нет и обожаем того, кого не бывает».
Самая счастливая участь – это участь уличного художника, всегда стоящего в тени сырых брандмауэров и въездных арок, на краю площадей и по набережным каналов. Никем и никогда не узнаваемый, он первым замечает, как начинает пробиваться бледная городская трава и как на освобождённых от снега солнечных пригорках появляется апрельский первоцвет. Его слух никогда не пропустит полуденный выстрел пушки с Петропавловки, рваные звоны трамваев и глухой лепет падающей листвы. Это город для него выстраивает свои замысловатые композиции, выкрашивает деревья и цветочные клумбы, списывает планы решетками и переплетениями проводов. Пестрит стаффажем, выбеливает снегом и туманом горизонт, отгораживается заборами, чтобы уличный художник не стал, где попало. У него нет ни имени, ни возраста, и зовут его так же, как и этот дождливый город, чья судьба и есть его подлинная биография. Существует притча о том, что Бог создал художников для того, чтобы исправлять недостатки, которые Он оставил после шести дней Творения. Не знаю, сколько Его ошибок нам удалось исправить, но если Он нас сюда запустил, то значит, это зачем-то да и нужно?

***
Осталось совсем немного времени до Нового года, сейчас даже в полдень – сумерки, и удаётся поработать не более четырех часов в день. Да и работа клеится не очень – нет солнца, лишь по вечерам на небе сквозь облака проглядывает луна. Как говорил Б. Гребенщиков, солнце даёт творческие силы, а луна – связывает человека с высшими силами. Ну да, перед первым мы ещё как-то в состоянии нести какую-никакую ответственность, но перед вторым – бессильны, либо такая связь есть, либо её нет. У меня от солнца, действительно много зависит: если я работаю, эмоциональный подъём бывает исключительным – могу стоять более пяти часов кряду, не испытывая никакой усталости, словно природа лишилась своего тяготения, и пагубы земли мне нипочём. Но если в пору яркого солнца я вынужден бездействовать – всё меня раздражает, всё мне нелюбо, томлюсь чужими радостями и завидую чужому счастью. И начинаю чувствовать и тяжесть земли и собственную малость, гнетёт и давит комплекс своей ненужности и ущербности своих дел.
Но сейчас иное состояние природы, фактически – царство ночи, а я очень люблю последние недели года: вокруг всё торжественно, горят огни и над городом властвует ночь. Жалко, что совсем мало снега и дует сильный ветер, зато везде, в каждой витрине – елки, не говоря уже о площадях, вокзалах и станциях метрополитена. Весь Гражданский проспект усыпан гирляндами огней, буквально каждое дерево, а у станции метро «Академическая» стоит даже две елки. Недавно заезжал на Финляндский, там всегда ставят очень аккуратную и красивую елку. На этот раз всё так же, как и раньше, верно заняты этим делом те же люди, в отличие от Московского – там всё поменялось, и невозможно долго любоваться елочным убранством, так, всего понемногу и по минимуму. Вот у китайцев принято любоваться любым предметом, что ж, это буддийская традиция – принимать всё в этом мире, как проект совершенной идеи мироздания. Там и у художников, я знаю, кроме мастерских, существуют ещё кабинеты для созерцания. У нас же принято любоваться лишь тем, что имеет не только приятное декоративное содержание, но и обязательно должно содержать некую идею, некий внутренний смысл. Предновогоднее украшательство всего и вся – тому пример. Скоро это всё снимут и из души уйдёт это настроение – ждать. Чего? да безразлично чего, важно, что чего-нибудь хорошего.

***
Я сейчас почти всё своё время посвящаю живописи. Пишу как с натуры, так и по воображению, по воображению это, конечно, море, ибо южные впечатления теснятся и просятся на свет из моего прошлого и из моей памяти. А натура – это пригород. Тоже с долей воображения, конечно, но натура всё же подчиняет себе. Удивительно, что несмотря на снег, в лесу летает множество насекомых: мошек и существ, похожих на летающих муравьев. А с веток ниспадают нити паутины с маленькими паучками, они раскачиваются среди снежных ветвей в какой-то непонятной надежде, хотя я бы на их месте куда-нибудь бы спрятался, так, чтобы меня не достал мороз, и готовился бы к зиме.
Сейчас наш загород стремительно приближают к европейским стандартам: деревья обследуют, лечат, убирают сухие сучья, и ко множеству стволов привязаны белые мешки для мусора. Я частенько наблюдаю, как работают парковые бригады, чаще всего они разъезжают на квадрациклах с громадными смешными колёсами. А их водители, как и положено работникам леса, сосредоточены на своей работе и совсем не разговаривают, даже между собой. И если неделю назад ещё можно было обнаружить зелёные листья, то теперь они полностью облетели. И каково же было моё удивление, когда я в зарослях ельника обнаружил куст с несколькими желто-зелёными листьями, и каждый лист – величиною в ладонь! Вот уж действительно, последнее растение, родом из осени, в уже наступившей зиме.

***
Вот уж, действительно, чем дальше в лес, тем больше дров. Особенно это хорошо чувствуешь, когда за каждую корягу цепляешься. Странно, но я раньше даже снега и ветра не помню, когда выходил писать на улицу, а теперь всегда ветер и всегда в лицо. Правда, появилась способность из всякой мелочи делать приятное занятие, на которую раньше бы и внимания не обратил: я нашёл какую-то неповторимую прелесть в вечерних пробежках и занятию на спортплощадке, будто бы в этом есть действительно что-то очень занимательное. Может быть потому, что возвращаясь, я стал часто заглядываться на небо, а на нём, оказывается, тоже происходит интересная жизнь облаков, снега, тумана, дымки и искрящихся капель, оттуда летящих. Никогда бы не подумал, что смотреть вверх так интересно. Вчера наблюдал такой фейерверк сверкающих в лучах фонарей кружащихся снежинок. А ещё из замечательных событий можно отметить поставленную искусственную ёлку у станции метрополитена: идёшь мимо, и сердце радуется. Конечно, если смотреть только под ноги, то ничего любопытного там не обнаружишь, разве что мелочь какую-нибудь найдешь.
Позавчера поставил большой холст и решил написать очередную фантастическую композицию. Но рука как-то сама начала писать море, начало шторма, пирс, волны и пену. Это дело меня так захватило, что я не заметил, как пришёл вечер и стемнело. Давно я так увлечённо не работал без натуры, держа в голове только шум волн и ветра, да ещё какие-то всполохи света, без которых не обходится шторм на море. Ещё работы будет немало, но уже сделанное впечатляет. Говорят суеверные люди, что вода притягивает нечистую силу. А что до меня, так воду я люблю писать более всего.

***
Как перед Новым годом хотелось бы снега! Питер стал совсем похож на зимний Лондон – осенняя побуревшая трава, лишь изредка дождь и нигде ни краешка отрадной белизны. Я не скажу, что мне более нравится: начало весны или всё же последние недели декабря, то, что в декабре темно, меня нисколько не смущает – во всём присутствует очарование тайны, которая не живёт при свете дня, да и надежд в предновогодние дни роится больше, а весенние ожидания уж точно обманут, и мы это хорошо знаем. И весь город в праздничном убранстве, и что особенно важно, что этот праздник не для кого-то, он – для тебя. Ты переживаешь его внутри, а такие праздники невозможно не признавать. Что мне не нравится, так это вторжение «рекламных фантазий» в убранство елок; конечно, тот, кто елку устанавливает, старается себя не забыть, но ведь гораздо приятнее рассматривать, как танцуют острые огоньки в цветных блестящих шарах, чем знать название фирмы, всё это организовавшей. В этом отношении, елка около собора святой Екатерины мне совсем не нравится, да и однообразие украшений не радует глаз, особенно, когда ты смотришь издали. И ещё трудно привыкнуть к рождественскому акценту её убранства, я долго ходил вокруг елки у Казанского, высматривая разные украшения, и находил, что мишура, разноцветный дождь и снеговики более радуют сердце и греют душу приятными воспоминаниями. Зато очень цивилизованными стали елочные базары. Хотя я не люблю, когда продают живые елки – лучше росли бы в лесу, в этом привычном новогоднем ритуале есть что-то исключительно жестокое, 15 января город становится похож на Пекин, после набега чурдженей. Но перед 31 декабря об этом не хочется думать, ждешь этой высокой точки зимы, любуешься праздничным городом и хорошо на душе.
Конечно, чувствующему пристало быть грустным, грусть – это фон возвышенной души, слишком много видящей вокруг того, чего быть не должно, и слишком часто отягощаемой впечатлениями чужого неустроя, который вечно выталкивает тонкую натуру в зону сумерек. А счастливое, солнечное состояние возможно лишь как скрытое, сокровенное, случайное, поэтому и не рассказываемое никому, дабы своим светом не могущее искушать судьбу.

***
Жалко, что Новый год приближается столь стремительно. Я апологет протореальности. Всё, что будет после, будет уже без этого замечательного оттенка волшебства, которое даже не просто сокровенно, оно ментально – достаточно посмотреть на тех же китайцев для сравнения. У них вектор ожидания не связан с предвосхищением события: у них все сказки не заканчиваются свадьбой, а со свадьбы начинаются. То же и у индусов. Наверное, это буддийская традиция. Поэтому они так бурно празднуют пришествие Нового года. А у нас другая традиция, и после 24.00 31 декабря праздник в душе гаснет – начинается дурацкое пьянство, будь оно неладно, но тонких настроек души уже не вернёт никакой градус.

***
Все-таки психологический климат внутри много важнее формальных признаков успеха: какая-нибудь глупая домохозяйка с кучами мусора и грязной посуды оказывается счастливее по самоощущению, нежели иная гламурная глянцевая дива со своим вечным разладом и нестроением. Смотришь на свои работы на стенах и понимаешь, что именно это и есть для меня объективная реальность, данная в ощущениях, как говорили классики философии. То есть истина, она же и моя жизнь. К этому ли я стремился? Да нет, конечно. Этого, разумеется, хотелось – иначе не было бы сломано столько копий, не потрачено столько времени для осуществления возможности заниматься тем, что теперь и составляет мою жизнь, но я бы многое из этого отдал лишь бы вернуть хотя бы год из того славного времени, которое просидел в душных классах, лишь бы научиться всему тому, что сейчас умею. Но дело то всё в самоощущении: на любом отрезке своей жизни ты должен быть гармоничен и замкнут на настоящее время, то есть не жить мечтами, не жить будущим. Поскольку будущее явится не таким, каковым тебе грезилось, а мечты так или иначе обманут. Проживай всякую минуту своей жизни так, как будто она и есть самая последняя и получай следующую, как подарок и не мечтай о далёком-невозможном, ибо возможно только то, что есть под рукой – вот это: жидкий неверный свет улицы, аптека на углу и свинцовая рябь канала, от которой бегут мурашки по коже. Как научиться принять и найти сшитой прямо по тебе рубашку судьбы, Бог весть! Но это надо обязательно научиться делать, пока совсем не ушла жизнь, и не лёг на сознание и мысли отупляющий туман времени. Сколько я читал книг, но так и не находил слов об этом, или, читая, думал о будущем, уже тогда обещавшим стать Несбывшимся? Хотя ответы, наверное, есть. Надо только внимательнее смотреть. Вот Карлсон или Винни Пух, это же образчики счастливчиков, никогда не проживающие несуществующие чужие жизни, только свои и только свои в настоящем времени. А вся русская классика этому не учит, взяв её водительство можно лишь оказаться «лишним человеком», это в лучшем случае. Вот такое искусство не надо делать. Это уже я сейчас понял, когда образовалась моя, довольно-таки тесная жизнь, где уже нет ни только лабиринтов, но даже и ответвлений от узкого прямого коридора, и пусть люди, кому привелось также идти по схожему маршруту в никуда, радуют цветные пятна на его стенах, выкрашенных серой краской вечности, и пусть эти пятна-картины позволят пережить маленькую радость в настоящем, не отсылая зрителя в невозможное будущее.

***
Как бы хотелось удрать на время от всех этих холстов и красок, не обдумывать, как поправить дела на той работе, что изменить в этой и что нужно доработать здесь, чтобы не было так мучительно больно смотреться в этот цветной прямоугольник, в который уже заглянул раз тысячу, так не найдя для него никакого иного решения. Творчеством художник вовсе не занимается, это предубеждение, а наоборот: творчество занимается художником. И что оно сделает со своим хрупким и капризным материалом – Бог весть. Материал, ясно, упирается – вот и я ничем не лучше: телевизор бы мне посмотреть, радио послушать, книжечку дурацкую почитать, лишь бы освободиться от работы мысли и чувства. Хотя бы на время. Кто меня знает поверхностно, то обо мне думает, как о человеке неглубоком: кино-театр не любит, в чтении серьезных книг не замечен, в умные разговоры не лезет, политикой не интересуется. Все недостатки, что есть во мне – это мои недостатки, а если кто отмечает какое достоинство, то это не моё, сам не знаю, как и что положительное здесь нарисовалось. Подбросили. И всяк, кто начинает при мне бахвалиться, что-де он и умный, он и талантливый, да ещё и образованный-переобразованный такой – меня смех начинает душить, и вижу я лишь жалкого человечка, мелкого такого, хлипкого, который что-то вещает в пространство, которое ему не отвечает даже эхом. И не творчество так непереоценимо в этой жизни, а внутренний порядок и хотя бы тесный кружок человеческой солидарности – твоя маленькая планета с жиденькой атмосферой, даже и без людей вовсе: у кого с фонарём и фитилём, у кого с троном, у кого со столом и толстенной книгой, а у кого и с единственной розой. Этот тесный круг вмещает в себя необязательно только людей, здесь найдётся место и для вещей духовного и чувственного порядка, и виртуальной среде, и смутным воспоминаниям. Но всё равно этот круг подобен тому, который очертил вокруг себя семинарист Хома, спасающийся от нечистой силы. Линия без разрыва – значит и в делах и в жизни твоей полный порядок.
Господи, как я не люблю начало года! Я просто похож на песочные часы, которые 31 декабря в 00 часов переворачивают!

***
Я часто думаю: почему мы так жалко обособлены в своём мирке, откуда пытаемся неуклюже выкарабкаться. При этом выполняются самые разнообразные движения. Самое естественное – это поступательное движение и путешествия в том числе. Уехать, допустим, куда-нибудь на праздники хорошо не только потому, что привносит необходимую каждому новизну, но и помогает отстроиться от негатива, попросту – убежать. Ещё способ – придумать на свою голову мороку, субъективно принимаемую за нужное дело. Можно ругаться с соседями, тоже способ, а можно стать апологетом какой-либо системы: здорового образа жизни, раздельного питания и т.д. Так или иначе, всё сводится к обретению иллюзии.
Меня очень раздражает, что я никак не могу закончить свои работы, прописывая их без конца. В этом смысле на выставки ходить очень полезно, потому что так проще обрести случайность, чтобы увидеть, что тебе подчас не хватает, ведь чем дольше пишется работа, тем дальше то первое, самое острое впечатление. Хотя последние мои работы – это медитативная декларация, иначе и не скажешь.

***
Город сильно затянул меня. И не то, чтобы по собственной воле. Где эта наша собственная воля и чем таким она заправляет! Всё и всегда что-то другое. Всё построено и ориентировано таким образом, дабы получать от жизни исключительно дурные впечатления. А что, как не они и выстраивают нашу личность. Не знания, не уложения и догмы, а впечатления, формирующие образы, заставляют нас поступать так или иначе, высвобождают эмоции, не считаются ни с логикой, ни со здравым смыслом. Поэтому самое рациональное – это воспринимать любое событие неоднозначно, не то, чтобы в выгодном для себя смысле, такое вряд ли окажется возможным, но всегда стараться предполагать наличие многих степеней свободы для любой частички нашего бытия.
Сейчас сижу дома, сильно простудился, делая работу у Невы. В такое время особенно чувствуешь свою асоциальность. Никому-то до тебя дела нет. Ни фальшивого участия «трудового коллектива», ни сердитого начальственного голоса в телефонной трубке, подозревающего тебя в симуляции, ни деланной заботы друзей со службы, втайне недовольных тем, что теперь придётся им выполнять какую-то работу за тебя. Э-э, как бы я хотел теперь всё это слушать! Причём без тени смущения, зная, что всё это притворное, ненастоящее. Да где же взять настоящего-то? Нет и не надо. «Успокойся, смертный, и не требуй, правды той, что не нужна тебе!» Не знаю, откуда я это помню.
На праздниках был в гостях, куда также был приглашен греческий профессор. Отдельно оговорю, что мои сборы были недолгими, ибо мне был обещан безусловный интерес к моей живописи, чреватый неизбежной покупкой из вежливости. Предложение было заманчивым ещё и с той стороны, что профессор, по словам приглашающих, был владельцем собственной виллы на Крите, человеком очень состоятельным и большим и щедрым другом греческих художников. От предвкушения денег, отливающих серебром, а не медью, как обычно, у меня немного першило в горле и никак не удавалось сосредоточиться на английских словах и предложениях, которые мне теперь было необходимо вспомнить, дабы предварить получение денег изысканным светским разговором. Шести вечера я дождался с трудом. Около пяти я уже был на месте. Картины, проложенные гофрированным картоном, были аккуратно подобраны по размерам и разложены по двум большим пачкам, перетянутыми багажными ремнями. Бутылка хорошего французского вина, купленного мною на последние деньги мне явно мешала, грозила прорвать ближайший к ней холст, сильно раскачивалась при ходьбе, заставляя меня идти медленно. Ожидая заветные шесть часов, я устроился возле дома на лавке под старым тополем. Сердце билось сильно, голова была горячей, память сбоила, обнулив весь мой прошлый опыт, сохранив зачем-то единственное воспоминание, давнее, времён ученичества, совпавшее с кооперативным движением в стране, когда самый тупой из учеников Альховского, по кличке Гуахиро, замыслил извлечь из рисования практическую пользу, приторговывая собственными рисунками в Катькином садике. «Комерцыя должна быть оправдана», – твердил Гуахиро впопад и не впопад, с пыхтением и уханьем вытанцовывая что-то карандашом на листе ватмана. Мы все, молокососы, смотрели на более зрелого Гуахиро с восхищением, полагая, что такой процесс материализации полученных знаний и навыков пойдёт у нас ещё очень нескоро. Если пойдёт. И вот, нервно нарезая круги вокруг лавки, я осознал: «процесс пошёл», как говаривал основатель того самого кооперативного движения. Наконец, подойдя к двери подъезда, я нажал кнопку домофона и отрекомендовался в переговорное устройство. Голос был каким-то чужим, словно простуженным, согласные залипали в гортани, гласные нелепо вытягивались, истончаясь и переходя в шип, но меня всё-таки поняли и впустили. Профессор уже сидел в кресле и пробовал столовый нож большим пальцем, простукивая его и поднося звенящий предмет к уху. Вероятно, когда звон выходил наиболее чистым, профессор удовлетворённо улыбался, вытягивал шею из белого воротничка и победно огладывал комнату. И тут наши взгляды встретились. Вместо приветствия у меня в мозгу неожиданно ярко вспыхнула и засигналила любимая словесная формула художника Зверева: «Деньги давай!» Правда, в отличие от Зверева на всех языках, которые я знаю: «Трэба грошей! Give me money! Уч манат! Пиастры-пиастры!» Хотя последняя кричалка из словарика попугая пирата Сильвера, но именно она наиболее точно выразила переполнявшие меня чувства. Но ответного чувства в его глазах я не увидел. Там не было никаких числительных, а увидел я только нежнейшую душу, которую занимают исключительно образы, представления, метафоры, в общем то, чего у меня самого хоть задницей загребай. Разочарование было подобно холодному душу. Я поинтересовался у него, стоит ли мне разворачивать тщательно уложенные и упакованные работы, на что немедленно услышал его бойкий и задорный голос, что можно-де не трудиться, а лучше сесть за стол и выпить бокал «хорошего вина». Так и было сказано, и вряд ли я настолько плохо знаю английский, чтобы этого не понять. Профессор пригласил всех за стол, точно он тут был хозяин и торжественно достал бутылку вина. Это была бутылка молдавского «Каберне» по 86 рублей за бутылку, в «Пятёрочке» её можно было приобрести за 79.50 со скидкой. К вину я отношусь равнодушно, а в последнее время и вовсе неприязненно. Это случилось после того, как знакомый бизнесмен попробовал использовать меня «за наливай». Верно полагал, что все художники горькие пьяницы. А я не пьяница совсем, мне деньги давай, как говорил художник Зверев. А уж как ими распорядиться я найдусь не хуже булгаковской Аннушки. Тем более, не хочу пить всякую профессорскую дрянь и помои. Не мешкая, я достал бутылку французского вина. Профессор схватил её и долго изучал. С возгласом «оу-уо» он раскупорил бутылку, отодвинул от себя уже нолитое «Каберне» и нацедил только себе полный фужер французского. Затем последовал тост, потом разговор о политике, о России, о США, о Грузии… Всё происходящее меня больше не интересовало. Я сидел и молчал. Профессору это не понравилось. Он спросил меня, что я думаю об Европе? Я ответил ему, что всего лучше об этом спросить штаб-офицера Бутенопа, хотя я отвечу то же самое, что и Бутеноп. Профессор недоумённо завращал глазами, особенно после того, как остальные гости засмеялись. А, собственно, откуда греческому профессору знать про Козьму Пруткова, написавшего:
Если ищешь рифмы на: Европа,
То спроси у Бутенопа.
Хотя мог бы просветиться, ведь Прутков-то был не чужд греческой темы, сочинив стихотворение «Пластический грек». Вот тут-то я и понял, отчего я так легко купился на дурацкого профессора, это Прутков виноват!! Ведь в этом стихотворении были слова: «Люблю… когда золотистый и солнцем облитый ты держишь лимон (миллион рублей)…» Это и засело в моё подсознание, работая, как предопределение, что от грека я когда-нибудь получу лимон (миллион рублей). Это, право, какая-то аберрация сознания! Грек-то золотистый лимон держит, но не даст он некту лимон, хоть тот дерись!

***
Лично о себе бы я не сказал, что мне всё до лампочки. Дело в том, что мне никогда не хватает для работы светового дня, и когда темнеет, я перемещаюсь со всеми своими холстами в общий коридор, где имеется мощная лампа дневного света. Мой выход в люди, в народ, соседи понимают однозначно: человек желает пообщаться и стоит мне в коридоре кашлянуть или уронить кисточку как кто-нибудь обязательно выползет из своей квартиры поболтать со мной. А надо отметить, что со времени постройки дома, почти вся вселившаяся туда разношёрстная братия была вымыта более состоятельными особями, коим очень нравилось и местоположение, и сам характер постройки. Я замечал, что чем дальше, тем больше в моём ящике оказывалось предложений найти себе какое-нибудь более дешёвое жилье, а свою квартиру выгодно продать. Причём в плюс цены квартир шли всякие аргументы, и сколько это будет продолжаться – трудно сказать, но могу предположить, что если когда-нибудь на доме появится мемориальная доска: «Здесь жил и нигде не работал Виктор Меркушев», то и это тоже поднимет цену квадратного метра. Это я всё к тому, что соседи мои люди весьма состоятельные и только меня можно отнести к людям небогатым. И поэтому любая беседа со мной заканчивается банальным предложением принять что-нибудь из старья или приобрести что-либо ненужное по дешёвке. Понятно, что ничего из этого предлагаемого дерьма мне не надо, как и не надо владельцев оного, но приходится выслушивать всю их болтовню, дабы иметь возможность работать под лампой. И случись же мне как-то проболтаться, что моя сантехника ни к чёрту не годится и надобно б её заменить. Вот лешман меня за язык потянул! А что, о Модильяни или о Дали с ними разговаривать? Нет, конечно. Вот я и решил, что о сантехнике в самый раз. Не молчать же если они выходят и пялятся! И вот, вчера моя неосторожность выстрелила: в коридоре вдруг послышалась возня и сопение, и торжествующим аккордом над всеми этими глухими и падающими звуками – настойчивый стук в дверь. «Кого ещё чёрт несёт!» – обычно вспыхивает у меня в голове привычная формула, когда меня беспокоят. «Витюша!» – послышался задверный речитатив. «Примай товар!» «О, боги! Ккой ещё товар! Ккого чёрта лысого?» За дверью победно стояла соседка Нина Александровна подле преогромной коробки со старым грязным унитазом и засаленным сливным бачком. «Вот, унитазец, ещё хоть куда, почти новый!» «Вообще-то я не собираюсь пока ставить новый унитаз, всё это необходимо делать вместе с ремонтом!» «Вот и договорились! Пущай он до твоего ремонта у тебя в комнатке постоит, я его даже в хорошую коробочку поставила!» Я прикинул, что эта коробка в аккурат займёт всё оставшееся свободное место в квартире, и будет достойной смысловой доминантой моего имущественного и социального статуса. Пока я таким образом строил фантастические бытовые антиутопии, Нина Александровна проявила исключительную прыть и с невероятной внезапной ловкостью устремила поганую коробку в прихожую. Но я тоже неожиданно для себя явил образчик быстроты и проворства: необычайно ловко и споро подставленная нога затормозила скольжение и унитаз заклинило. Красные от натуги мы оба придавали коробке разнонаправленные движения, отчего та, подчиняясь законам статики, оставалась на месте. Нина первая осознала, что её блицкриг не удался, ослабила усилие и в результате моей отчаянной противосилы унитаз снова выполз в коридор. Я поблагодарил Нину Александровну за заботу и внимание к своей персоне и спешно захлопнул дверь. Сердце билось часто, ум лихорадило. Вот фигня! Я знал, что искусство требует жертв, но не предполагал, что таких! Надо успокоиться, выйти на свежий воздух, подышать полной грудью! Я быстро собрался и вышел из квартиры. Супротив моей двери в серо-голубых кальсонах стоял Иван Андреич из угловой квартиры, он звонко барабанил ладонями по своему голому животу, смеялся и любезничал с Ниной.
– А что это у вас, достопочтенная Нина Александровна?
– Унитаз?
– А это тогда что у вас великолепная Нина Александровна?
– Будто не видите, Иван Андреич! Шея.
– Гм! А это что у вас несравненная Нина Александровна?..
«Ах, Боже мой! Стороннее лицо!» – пожалуй, мысленно произнесли оба глядя на меня, так некстати высветившегося в общем коридоре. «Нет, нет, всё в порядке, – подумал я и приветственно махнул рукой то ли в сторону Ивана Андреича, то ли в сторону унитаза, – всё нормально, жизнь продолжается!» Вот и выходит, что у каждого творческого человека существует своя, особая, приватная лампа, приносящая ему разные приключения: у Аладдина была лампа с джинном и с целым Багдадом в придачу, у Пушкина – «Зелёная лампа» с его прекрасным союзом, а у меня обычная лампа дневного света в 100 ватт вкупе с Ниной Александровной и Иваном Андреичем… Каждому своё!

***
Читаю письма Ван Гога и удивляюсь: вот настоящий рыцарь свого дела! А я даже не Санчо Панса, а не пойми кто. Смотреть чужие работы мне не интересно, живописью и поэзией я насладиться не могу, музыку я не люблю, в театр не хожу. Церковь – духовное обретение большинства меня тоже не вдохновляет, да и на все проявления человеческого гения я, честно говоря, смотрю очень фиолетово, почти как на художественную самодеятельность. Рыцари духа, вроде Ван Гога, занимают моё воображение, но только для того, чтобы попенять на себя самого. Единственно, что меня радует, так это тащиться невесть куда, к чёрту на куличи, влача за собой тяжёлое снаряжение: этюдник, зонт, кассетницу, краски. Чем этого снаряжения больше, тем лучше. Облегчённым кнехтом не пойдет! Даже результат такого крестового похода не столь важен. А вот потоптаться на одном месте часиков пяток – это дело!

***

Как-то на днях мы с одним поэтом решили распить бутылку водки. У поэта в тот день был творческий вечер, а у меня — день, свободный во всех отношениях. И чтобы ничто не могло омрачить моего сознания перед этим ответственным мероприятием, я решил подойти в аккурат по завершению поэтиного выступления. Придя в издательство Н., я заглянул в конференц-зал. Поэт явно просрачивал. Он махал руками, что-то кричал, и после каждого куплета эффектно щелкал языком, так, что из-за двери это можно было принять за звук откупориваемой бутылки. Я начал ему отчаянно жестикулировать, чтобы он завязывал с чтением и был готов к походу. Наконец, он закончил, и под нестройные аплодисменты направился к выходу. Я подхватил поэта, и через минуту мы были в гастрономе. Взяв по плавленому сырку и купив дешевой водки, мы устремились к скверу супротив магазина. Я было уже ослобонил горлышко бутылки от самопальной пробки, как поэт вдруг заартачился. Упрекнув меня в выборе места, он, однако, не предлагал ничего другого.
— Давай залудим бутылочку в параднике, — наивно предложил я.
Но поэт только недовольно мычал, и бормотал нечто несвязное про «ментовку» и «обезьянник». Тогда мне пришла в голову совершенно гениальная идея: в двух кварталах отсюда находился общественный туалет, в просторечье обозначаемый как ресторан «ПУК-ПУК». Этот вариант поэт воспринял радостно, всецело одобряя мой выбор. Конечно, в первую очередь поэта привлекла не столь теплая атмосфера заведения, сколь его дешевизна — плата за вход в ресторан составляла всего 12 рублей.
В фойе ресторана нас неприятно поразила небрежность официантов, очевидно проливших здесь бутылку шампанского, поскольку по всему полу белела пена, слегка присыпанная хлоркой. Несмотря на то, что отдельные кабинеты были свободны, мы решили не обособляться от остальных посетителей и устроились рядом с каскадом белых симпатичных фонтанчиков. Другим посетителям ресторана это место, по-видимому, тоже нравилось — постоянный поток отдыхающих не иссякал.
Я на глазок поделил бутылку и решил пить первым. Сделав несколько мощных глотков и ополовинив бутылку, я передал ее поэту, предварительно измерив оставшийся столбик жидкости. Поэту идея пить из горлышка пришлась не по душе. Надо сказать, что заведение не отличалось высоким сервисом. В отдельных кабинетах для посетителей не было предусмотрено никакой сервировки — вместо ножей и вилок здесь зачем-то находился вантуз, щетки и множество всяческого тряпья. Надо, однако ж, заметить обилие салфеток, правда, неразрезанных, в рулоне, но это всегда можно отнести на рачительность местной администрации.
У барной стойки, сильно напоминающей подоконник, вообще не было никаких приборов, если не считать неубранных бумажных стаканчиков и фольги от шоколада с недоеденным, потерявшим форму объедком, источавшим отчего-то неприятный запах. Видя, что никто не спешит нас обслуживать, я устремился к администратору, который сидел в стеклянной будке у входа и оказался пожилой женщиной неопрятного вида.
Вопреки моим ожиданиям, администратор без проволочек всего за 5 рублей выдала мне почти чистый стакан и даже тарелку из одноразового сервиза, куда я немедля положил свой плавленый сырок.
Поэт меня явно заждался. Сильно нервничая, он безуспешно пытался поддеть кусочек шоколада на грязную деревянную лопатку, которыми изобиловало заведение. Увидев стакан, поэт налил себе немного водки и долго к ней принюхивался. Процесс явно затягивался. Очистив и покрошив сырок, поэт все-таки немного выпил. В самом углу ресторана очевидно располагалась сцена, хотя мне показалось странным то обстоятельство, что вход на сцену предваряла дверь, которая в данный момент была сорвана и стояла рядом. На двери почему-то было написано: «Техническая кабина. Не занимать!» Да и сцена, несмотря на все новомодные навороты, представляла странную конструкцию. Начнем с того, что рассчитана она была только на присутствие на ней одного человека, о чем можно было с уверенностью говорить, поскольку на ней имелась белая разметка в форме ступней, дабы зафиксировать на ней положение оратора. А посередине разметки была ловко спрятана суфлерская будка, замаскированная под небольшое отверстие в сцене. Я подивился тому, почему это не было сделано в издательстве Н., тогда бы любой выступающий смог рассчитывать на своевременную подсказку и точно знал бы свое место, о чем ему всегда ненавязчиво напоминала сделанная разметка.
Да, давненько я вот так, запросто, вместе с приятелем не сиживал в хорошем ресторане. Сегодняшний вечер мне напомнил былые времена. Литературное кафе в начале Невского. Интеллигентное покашливание и покрякивание, тихий шелест бумаги… И вдруг мне захотелось стихов, звонких рифм, пылкой вдохновенной речи. На мое предложение поэту взойти на пустующую сцену и что-нибудь почитать, поэт против обыкновения, ответил как-то неохотно. Что явилось тому причиной, неизвестно, возможно, название ресторана дало о себе знать — поэта начало пучить. Тем не менее, он взобрался на сцену, разместил ноги на белеющих ступнеобразных выступах и начал со своего любимого:

Жил на свете старикан,
Старикан от детства…

Как порой волнует, глубоко западает в сердце поэтическое слово! Все посетители ресторана зашевелились, начали выглядывать из своих кабин, обмениваться приветственными возгласами. Кто-то одобрительно крякнул, кто-то как-то странно свистнул, шумно выдохнул, и тут же что-то заклокотало, забулькало! Успех был полный. Такого теплого приема у поэта не было нигде. Я был горд и счастлив, что имею честь быть знакомым с таким замечательным человеком. Поэт тоже, по-видимому, был тронут вниманием. Но я заметил и оттенок неудовольствия на его лице.
— Почему в твоем заведении одно мужичье, как в солдатской бане! — поэт явно не шутил.
Сам не понимаю, отчего среди толпящихся поклонников единственной женщиной являлась администраторша. Но тем проще оказался выбор, и поэт стоически смирился с неизбежным.
Однако любовная линия в нашем путешествии не получила должного развития. И все из-за неожиданных проблем с желудком. Сначала он просто мучился отрыжкой, затем внезапно «пустил голубка». Даму подобный флирт не смутил, но это было только начало. Участившиеся гудки слились в один непрекращающийся свист, причем такой силы, что в нем тонули все те прекрасные слова, на которые поэт был так расточителен.
В принципе мы и так неплохо посидели, поэтому я с чувством полного удовлетворения покидал ресторан. Да и поэту сделалось полегче, свист решительно ослаб — шпана больше не разбегалась в панике, принимая его за милицейский.
Еще раз повторюсь банальной истиной: хорошо то, что хорошо кончается!
Ответить